Российский Фонд Трансперсональной Психологии

Международный Институт Ноосферы

Институт Ноосферных Исследований

г. Москва

Шалаграм > Знание > Эйнштейн и религия > Глава 8

Глава 8

Галлюцинации, видения, гипнотическое внушение — подобны сновидениям, поскольку все эти переживания имеют первобытные свойства.

Галлюцинация, в сущности говоря, представляет сон наяву, и она проявляет такую же наклонность к вневременному сочетанию различных представлений, зрительных и иных. Я приведу один любопытный случай, который представляет совершенно неожиданную аналогию галлюцинации и первобытного анимизма. Его упоминает Париш, ссылаясь на сэра Генри Голланда [26].

Одной даме внезапно привиделся образ сестры, жившей в другом городе. Дама подумала: «Если это не призрак, а, действительно, сестра, то она должна отразиться вот в этом зеркале».

Голланд, к сожалению, не сообщает, как окончилась эта любопытная проверка реальности видения и увидела ли дама в зеркале отражение своей галлюцинации. Из других примеров мы знаем, вообще, что более слабые случаи галлюцинаций можно, действительно, проверять свидетельством других неповрежденных болезнью чувств и восприятий. Так, увидев призрак человека, сидящего в креслах, можно подойти и сесть в эти кресла. Призрак тотчас же исчезнет. Мышечное чувство при первом вызове к действию сразу выправит заблуждение зрительного восприятия.

Однако, проверка галлюцинации отражением в зеркале напоминает нам общеизвестное представление, свойственное первобытному анимистическому сознанию, о том, что все вообще сверхъестественные существа, духи, покойники, оборотни, являясь человеческому взору, никогда не имеют тени и также не могут отражаться в зеркале воды. Оборотни, отражаясь в зеркале, проявляют свой подлинный образ. Так, в Японии, если мужчина желает обнаружить, не является ли какая-нибудь очаровательная «мусме» в действительности лисицей, влекущей его к гибели, ему стоит только подставить этой «мусме» старое зеркало. В зеркале тотчас же должна отразиться лисья морда, острая и злая [27].

Позднее то же представление перешло и на колдунов с ведьмами. Ведьма и колдун большей частью тоже не имеют тени. Сюда же относятся различные рассказы о том, что покойники, ушедшие «на тот свет», могут умереть там опять, но эта смерть будет уже окончательной, без надежды на воскресение. Суть этих представлений лежит в том, что все эти существа являются только двойниками, внутренней половиной людей. Когда и двойник умрет, больше ничего не останется и нечему будет воскреснуть. Двойник оттого не имеет тени, что он сам только тень.

Тень всегда представляется имеющей какое-то особое сродство с душою, сродство, которое нередко переходит в тождество. У эллинов души умерших просто назывались тенями. Гадес — царство теней. У множества первобытных народов существует такое же воззрение. Тень, которая так неотступно и бесшумно следует всюду за человеком, представляется какой-то странной сущностью, телесной и вместе абстрактной.

Я не говорил об зтом раньше, чтоб не осложнять изложения. Но в сущности даже современный язык сохранил очевидные следы такого таинственного значения тени.

«Так исхудал — одна тень осталась».

На северном русском наречии и призрак, и тень называются одинаково: «стень».

Для того чтобы не исчезнуть, покойник, двойник, умирая вторично, должен вернуться обратно на землю и воскреснуть в ребенке. Тогда из тени он станет реальностью, из половинного существа — целым существом, из двойника — двойным человеком, состоящим из тела и духа (тени).

Что касается проверки галлюцинаций свидетельствами других чувств, мы опять-таки имеем целый ряд примеров. Тот же Париш упоминает случай с молодым человеком, который имел галлюцинации слуха: ему казалось, что кто-то высказывает громко его собственные мысли. Чтобы проверить себя он ушел в открытое поле, где не было поблизости ни дома, ни дерева. Только пахарь пахал вдалеке на значительном расстоянии. И все-таки он услышал, как кто-то произносит громко его мысли. «Кто же это?», — сказал он себе — Ведь это не может быть пахарь. Он слишком далеко». Так он уверился, что у него галлюцинация.

Пахарь послужил объективным элементом для проверки. Зрительное ощущение выявило заблуждение слуха. В более тяжелых случаях галлюцинации проверка становится невозможной. Поврежденное чувство упорствует в своих показаниях, и видение начинает приспособляться и просто ускользать от проверки. Так, привидение, сидящее в креслах, если подойти к нему ближе и попробовать сесть, тотчас же поднимется и уйдет, предупреждая проверку зрительного ощущения мышечным.

При дальнейшем развитии болезни пораженное чувство действует на другие чувства и увлекает их за собой. Галлюцинация становится полною. Призрак говорит, производит неприятные запахи или, напротив, благоухания, действует на мышечное и на половое чувство. Таковы средневековые инкубы ведьм и суккубы колдунов, т. е. бесовские мужья и дьявольские жены.

Что касается в частности оптической проверки галлюцинации отражением в зеркале, то надо предполагать, что в легких случаях проверка эта действительно возможна, и привидение не будет иметь отражения, а в более серьезных случаях отражение, напротив того, появится и будет участвовать в галлюцинации и подкреплять и дополнять ее.

В конце концов, можно предположить, что духи и покойники, являясь первобытным людям в виде образов галлюцинации, порою допускали такую оптическую проверку и опровержение при помощи зеркала, не дававшего отражения призраков. Мы пришли, таким образом, к поразительному, но совершенно естественному выводу:

Представление о том, что духи, покойники, и прочие сверхъестественные образы не имеют тени, частью основано на действительных фактах.

Другое замечательное свойство галлюцинаций, не менее известное и упоминаемое также Паришем, по описаниям Шарко [28], состоит в следующем: «Наиболее обыкновенными формами видений в тяжелой истерии являются черные крысы, кошки, змеи, пауки, муравьи, сверкающие звезды, огненные шары и пр. Видения эти не бывают неподвижны. Они или движутся по диагонали через поле зрения больного, или приходят из-за спины, проходят мимо и исчезают в пространстве. В окраске их преобладают два цвета, черный и красный (огненный)».

Прежде всего, что касается черного и красного цветов, само собой напрашивается сопоставление с шаманством, которое тоже бывает или черное, или красное. Черное шаманство обыкновенно считается злым, а красное — добрым. Оказывается, что это позднейшее различие морально-общественного свойства в основе своей вытекает из цветовых различий восприятия зрительных форм, свойственного первобытному сознанию.

На раскрашенных рисунках, относящихся к шаманству, у разных племен, доброе шаманство всегда окрашивается красной краской, а злое — черной краской [29]. В последующем развитии красное шаманство представляется и называется белым (дневным). По-видимому, зрение первобытного человека в дневном свете, прежде всего, различает самый энергический и яркий цвет — красный, и только впоследствии воспринимает весь сложный спектр белого цвета.

Очевидно в связи с этим значением черного и красного цветов, оба эти цвета связаны также с колдовством, с духами, с амулетами и пр. Дьявол одевается в черное или красное, или в черное с красным. Карлики и гномы, феи и эльфы часто являются в красном. Разнообразнейшие амулеты бывают то красные, то черные. Так, на острове Скаттери, в нижнем течении реки Шаннона в Ирландки, красная шерстинка, повязанная кругом шеи, защищает ребенка против злых фей и ягненка против фей и лисиц [30]. В Англии, в Эссэксе, моток красного шелка, повязанный на шею ребенку, помогает прорезываться зубкам. В Африке, в Конго, красная бусина служит шаману при лечении больных, как определитель источника болезни. В средневековой Германии черная шерстинка с девятью узелками служила для лечения вывихов. Ее обвязывали кругом вывихнутого члена. Таким образом, черная и красная одежда дьявола не проистекает из адского мрака и неугасимого огня, как обыкновенно полагают, она связана с более глубокими и древними цветовыми восприятиями образов первичного экстаза, являвшихся людям.

Далее, животные образы, упомянутые выше, также весьма характерны и для алкогольных видений. Ящерицы, змеи и всякая мелкая нечисть составляют обычный объект алкогольного воображения. Крысы, кошки, змеи, кривляющиеся обезьяны наполняют видения алкогольного Delirium Tremens (белая горячка). Больной топает и шаркает ногами по земле, раздавливая воображаемых насекомых. Потом неожиданно шлепает ладонью по бедру, чтоб убить паука, огромного и черного, который взбирается вверх по его телу.

Рядом с этими видениями мелких животных, различные исследователи указывают также и присутствие крупных зверей, баснословных чудовищ, великанов. Существуют даже особые термины для каждого рода этих животных видений, Мелкие видения называются — микрозооскопическими, a крупные видения — макрозооскопическими.

Некоторые ученые пытаются устанавливать даже численные отношения. Так, по наблюдениям де-Санктиса, в случаях тяжелой истерии макрозооскопические видения составляют 62% всего числа видений, а в случаях легкой истерии — только 35%.

«В алкогольных видениях» — продолжает де-Санктис, — «напротив того, преобладают микрозооскопические, мелкие образы». В общем, по Лифману, процент таких зооскопических, животных образов в алкогольных видениях доходит до 70%. Деласиув наблюдал их в пятой части всех случаев, а Наке в третьей части [31].

Эти статистические данные не вполне сходятся друг с другом, но они все-таки чрезвычайно интересны.

Те же самые неизбежные кишащие крысы появляются в видениях гашиша. Физиологи стараются найти для этих видений особое физиологическое объяснение, которое должно составить естественный мост между общественно-психологическим и физиологическим подходом к изучению дачных явлений.

Мы же с другой стороны должны указать непосредственную связь между этой кишащею нечистью — и кишащими чертенятами, кишащими шакалами религиозных и анимистических представлений человечества.

Серошевский в своих «Якутах» [32], между прочим, упоминает шамана Тюсьпюта, который утверждал, что не может носить длинных волос, как полагается шаману. В длинных волосах у него заводятся маленькие духи ер, которые его немилосердно мучат и извести которых можно только стрижкой волос. Этот замечательный пример представляет неожиданное, но совершенно неразрывное сочетание обоих представлении о кишащей нечисти, — анимистического и психиатрического.

Вместе с этой мелкой нечистью Париш упоминает и другой ряд видений, включающих гигантские фигуры. Так, Друз в одном из своих германских походов был остановлен гигантским призраком, который запретил ему переправляться через Рейн. Цезарь перед переходом через Рубикон встретил человека чрезвычайно высокого роста. Этот человек дал ему сигнал к переходу через Рубикон. Брут накануне битвы при Филиппах видел призрак Цезаря, огромный и ужасный, который предсказал ему поражение и гибель. Лиону перед смертью явился огромный и страшный призрак, похожий на Эринию.

Не менее интересными с нашей точки зрения представляются явления так называемого раздвоения или многократного расщепления личности. Две или несколько психических личностей как бы существуют вместе, причем только одна из них действует в каждую данную минуту. Другие дремлют, но и они в свою очередь готовы проявиться, когда дойдет их очередь. Иногда различие этих сосуществующих психических партнеров совершенно поразительно и даже граничит с чудесным. Так, французский врач Дюфуа де Блуа рассказывает о девушке 24 лет от роду, сомнамбуле с детства, которая в одном состоянии была совершенно близорука, а в другом прекрасно видела без всякой помощи очков [33].

Это, между прочим, совершенно соответствует анимистическому сочетанию двух ипостасей бытия с тем лишь различием, что здесь обе ипостаси проявляются линейно, во времени, и вместо вневременного совмещения только замещают друг друга.

Другие психиатрические примеры расщепленного сознания приближаются к анимизму другими признаками. Так, одна девушка имела целых пять личностей, включая основную нормальную. И вот, пребывая в этом якобы нормальном состоянии, она, бывало, встряхнется, перекувыркнется через голову и вступит в совершенно иное, новое психическое состояние.

Эта перемычка между двумя состояниями имеет опять-таки вполне анимистический характер, вплоть до самого слова «встряхнется», и до образа «перекувыркнется через голову». Былинный Вольга Святославич тоже, бывало, встряхнется, ударится об землю и сделается чем-то совсем другим, отличным от прежнего образа.

Так называемое «второе зрение» представляет типичную способность сочетать вместе два зрительных впечатления, совершенно независимо от времени. Способность второго зрения нужно признать действительно существующей, конечно, вне всяких пророческих толкований. «Случай с глазами М-ра Девисона» Уэллса представляет попросту воображаемый пример второго зрения, более навязчивый и длительный.

Гипнотическое внушение имеет все существенные свойства сновидения. Действующим фактором является внушение извне, которое влияет на оцепенелое сознание загипнотизированного лица так же точно, как стук, или порыв ветра влияет на сознание спящего человека, видящего сон.

Различие заключается в том, что сон превращает каждое полученное впечатление в причудливое и сложное разветвление, а загипнотизированное сознание разрабатывает полученное внушение в простом однолинейном порядке. Видения сна объективизируются и соединяются в общую живую картину. Гипнотическое видение большей частью сохраняет свой первоначальный, простой, элементарный и субъективный характер: Я чувствую себя человеком, самим собою, и вдруг через несколько секунд я же чувствую себя маленькой девочкой, обезьяной, собакой и пр.

Возможно прибавить и объект, внушить, например, загипнотизированному видение медведя или льва, готового напасть, превратить для загипнотизированного уксус в вино, сырую картошку или репу — в яблоко или апельсин. Дальнейшее развитие этого момента, однако, невозможно. Внушенная идея не дает драматических разветвлений. В общем, сновидение есть драма, гипнотическое внушение есть только монолог.

Субъективный характер превращения однако ничуть не отнимает у гипнотического внушения его основной первобытный анимистический характер. Так как больной чувствует себя чем-то совершенно различным от своего прежнего существования, то, в сущности, он переходит от формы к форме, от видения к видению. Впрочем, превращение имеет характер чередования и последовательности, т.-е. заключает в себе элементы времени. Вневременное существование форм того же бытия, по-видимому, не проявляется. Вообще, быть может, возможно заключить, что гипнотическое внушение, как нечто более или менее искусственное, — не столь первобытно, как сон. С другой стороны именно гипнотическое внушение является наоборот как бы простейшим элементом, отдельным кирпичом невозведенной постройки, окрашенной нитью, из каких сновидения ткут свои пестрые и яркие ковры.

Далее, психический опыт актеров, поэтов, романистов, содержит наяву и без всякого внушения элементы таких же превращений, правда, не столько отчетливые, как в работе внушения, но зато превосходящие внушенные образы сложностью и разветвленностью своего воплощения в жизнь. И это перевоплощение, не искусственное, а естественное, возникающее порою совсем непроизвольно, ничуть не является линейным, последовательным во времени, а напротив содержит элементы двойного сочетания, так как артист и художник никогда не теряют сознания своей основной первоначальной личности.

При всем том такое перевоплощение артиста, художника, актера, нередко заходит довольно далеко. Так, Флобер, описывая самоотравление мадам Бовари, три дня ощущал во рту явственный вкус мышьяку. Хорошая актриса до такой степени входит в свою роль, что порою достигает почти самообмана. Однако, ни Флобер, ни актриса ни на миг не теряют своей действительной личности. Эта своеобразная двойственность сознания артистов имеет очевидные признаки вневременного сосуществования форм.

Впрочем, и помимо утонченного художественного восприятия немногих обыкновенные люди тоже обладают способностью переживать такое перевоплощение и двойственность сознания, порою не без яркости и в чувстве, и в выражении.

Приведу, например, характерный пример из «Казаков» Толстого.

«Ему ясно представилось, что думают и жужжат комары: «Сюда, сюда, ребята! Вот кого можно есть». И ему стало ясно, что он нисколько не русский дворянин, член московского общества, а просто такой же комар, или такой же фазан или олень, как и те, которые живут кругом него». [34]

Можно пойти даже дальше и рассматривать самую память человека, как силу, содержащую в себе основное свойство соединять вместе зрительные образы и впечатления во вневременном порядке. Память отрицает естественное расстояние между зрительными картинами и, не обинуясь, ставит их рядом, в порядке почти одновременном, т.-е. почти вневременном. В сущности, говоря, память человека и представляет настоящее, доподлинное «второе зрение». Например, в эту самую минуту я вспоминаю картины Нью-Йорка, Владивостока, Токио, которые я сидел лет 20 назад. Эти картины пребывают сокрыто в глубине моего мозга, но я могу по желанию вызвать их снова с большей или меньшей рельефностью. А минувшую ночь я видел во сне одну из таких зрительных картин, такую яркую и полную, как сама жизнь. Таким образом, сновидение берет свои реальные элементы из склада памяти. Память содержит в себе живые элементы потустороннего, вневременного бытия.

Можно рассматривать и самый человеческий дух, как творческую силу, которая все время создает из реальных элементов образы, картины и т. д., более или менее яркие и продолжительные. Все эти образы существуют без отношения ко времени и последовательности. Их легко переставлять и перемешивать без всякого отношения к их истинному порядку, даже без перемычки между ними и без связи с течением времени.

Память — это приемник прежних сокровищ человеческого духа; она сохраняет одинаково отвлеченные идеи и зрительные впечатления, но не обращает никакого внимания на элемент времени и последовательности.

Однако, если рассматривать ближе метод сочетания живых элементов, наполняющих память, то придется, как сказано выше, признать его не вполне вневременным, так как элемент времени все-таки входит в это сочетание зрительных картин, в виде перемычки чрезвычайно короткой, определяемой быстротой движения мысли, быстротой ее перехода от явления к явлению.

Быстрота человеческой мысли еще не вычислена даже с приблизительной точностью. Мы знаем только, что она чрезвычайно велика и можем предполагать, что она так или иначе соотносительна быстроте распространения физической энергии, а стало быть и предельной быстроте распространения света. Таким образом, быстрота перехода в человеческой памяти от одной зрительной картины к другой могла бы соответствовать быстроте перехода солнечного света меж этими картинами в их непосредственной реальности. Вопрос об этом соответствии будет рассмотрен в моей второй работе.

В настоящее время дело идет не об этом, а о том, что память в значительной части случаев допускает перемычку времени между своими элементами, но только очень короткую, почти молниеносную.

Однако, этот элемент времени совершенно несходен с обычным ощущением времени. Во-первых, он не имеет ориентации и допускает обратное или всякое иной произвольное течение событий. В этом отношении память еще произвольнее сна, сновидения, ибо мы можем вызывать картины прошлого и переставлять их по собственному произволу, что невозможно во сне.

Далее, этот элемент времени совсем не ощущается, как время, и мы ощущаем его только, как перемычку, прыжок, перерыв, изменение воспринимающего процесса.

Этот элемент времени, не имея длительности, не имеет и удлинняемости. Он всегда один и тот же. Мы не можем длить его и стоять в дверях на грани двух воспоминаний. Это все тот же выключатель-включатель, вроде закрытия-открытия глаз из сказки об Ашик-Керибе.

Было, между прочим, указано, что в значительном числе вневременных сосуществований участвует такой выключатель в различных вариантах: былинное «ударился об землю», «прикинулся», «встряхнулся», истерическое: «встряхнулся», «кувыркнулся» и т. д. Во всех этих случаях элемент перемычки отличается молниеносной кратковременностью, и, в сущности, ощущается, как пространственный прыжок; как иное, кинетическое восприятие пространства, вроде настоящего четвертого измерения. В чудесных превращениях наших сновидений, шаманских видений, всяких галлюцинаций, можно обнаружить присутствие таких же элементов перемычки. Например, приснилась собака, а, в сущности, это человек. Люди говорили с шаманом, и вдруг оказалось, что это не люди, а утки.

«В сущности», «вдруг оказалось» — это то же элементы молниеносно-кратковременной перемычки.

Однако, в ряде других случаев, где выдвигается вперед длительное сосуществование двух ипостасей бытия, элемент перемычки, по-видимому, отсутствует.

Таковы Уэллсовский пример второго зрения, — племя бороро — как попугаи Ара; и племя трумаи, как водяные животные, — и две ипостаси мышиного царства, — и все вообще параллели-проекции из мира земного и мира потустороннего.

Если поставить вопрос, как воспринимается сознанием такое длительное сосуществование ипостасей, то надо вероятно представить себе, что оно воспринимается прерывчато в виде постоянных молниеносных переходов от одной ипостаси к другой.

В различных эпизодах легенд есть явные следы такого прерывчатого восприятия. Например, в рассказе об околдованном человеке, бегущем вон из шатра: — Побежит, побежит, глянет кругом: все те же стены, обезумеет и побежит дальше. И, в конце концов, выбежал из спального помещения и тем самым выбежал из вселенной. — Здесь элемент прерывчатости совершенно ясен.

Или еще пример: заклинание человека, ночующего одиноко в поле (см. выше). Здесь все значение заклинания основано на неуловимо быстрой, вроде карточного фокуса, подмене одной ипостаси бытия другой ипостасью.

Такая же прерывчатость есть и в уэллсовском примере длительного двойного зрения. Оба зрительные мира постоянно соприсутствуют вместе, но внимание переходит от одного к другому то быстрее, то медленнее.

Таким образом, в конце концов, быть может, все варианты вневременных совпадений: и коллективного, и одиночного, и длительного, и беглого, обнаруживают элементы перемычки, однократно-молниеносной или многократно-прерывчатой, и мы вместо исключения времени должны говорить о молниеносных промежутках пространственного времени, разделяющих картину от картины, ипостась от ипостаси, с крайней предельной быстротой смены двух восприятий.

Эти молниеносные промежутки пространственного времени как будто уже выходят за пределы нашего трехмерного восприятия пространства и принадлежат, как. указано, к четвертому измерению пространства, которое таким образом из элемента умозрительного, доступного нам лишь по наведению, становится элементом, допускающим подход непосредственного восприятия, и, стало быть, наблюдения. Об этом будет сказано подробнее в моей второй работе.

Это развитие идеи пространства с исключением времени ведет нас в заключение главы к подтверждению уже. Намеченного вывода. Идея времени развилась позднее, чем идея пространства. Она менее ясна и закончена и рельефность ее не может сравниться с рельефностью пространства.

Продолжая анализ, надо вернуться от психологии взрослых к детской психологии.

Детская психология, как указано выше, в связи с законами атавистического переживания представляет свои собственный своеобразный анимизм.

Девочка, играя со своими куклами, сочиняет эпизод за эпизодом, драматизирует их и тотчас же воплощает в действительность. И, в сущности, она не отличается ничем от шамана, который исполняет вышеописанное лечебное заклинание с травками — небесными старушками.

Детские куклы вообще представляют наследие седого анимизма, и шаман тоже постоянно оперирует над куклами, при их помощи колдует и на них гадает.

Мальчик, изображающий локомотив, охотника с ружьем, разбойника или свирепого льва, перевоплощается в каждый из этих образов полнее и чудеснее, чем лучшие актеры. И в виде особого преимущества над всеми актерами, маленький актер является также и автором. Он сам создает свои картины и сам же разыгрывает их, он является всемогущим творцом своего маленького цирка. Вместе с тем автор, актер и герой, в этом тройном соединении, никогда не теряет сознания различия между жизнью и игрой. Мальчик-локомотив отлично знает, что локомотив это «по нарочному», а вот мальчик это «по всамделишному».

С другой стороны в соответствии с законом детского атавизма, детский анимизм заключает в себе улучшенное издание мира, более приятную и удобоваримую пищу, специально приспособленную к восприятию детей.

Маленький охотник за львами в домашнем саду не знает неудач, воин всегда побеждает, стрелок постоянно попадает в цель. Обратная, черная, сторона жизни исключена из детского театра и для детей не существует.

В восприятии внешних предметов детская психология совершенно совпадает с психологией первобытных людей. Так в одном из рассказов Пьера Милля является маленький мальчик, по прозвищу «Камешек». Дело в том, что когда этот мальчик, бывало, упадет на панели и больно ушибется о камни, ему говорили в утешение, что камням на панели тоже очень больно от его падения. И вот какая угроза против всех этих камней, он принял прозвище Камешек, а вернее КАМЕШЕК, написанный заглавными буквами, единый, неповторяемый, грозный и всемогущий. Этот мальчик в своем восприятии внешнего мира является таким же совершенно убежденным анимистом, как любой папуас, австралиец или эскимос.

Если, наконец, перейти от анализа субъективных восприятий к рассмотрению объективных проявлений духовной культуры, мы опять-таки находим повсюду те же элементы относительности пространства и времени.

На первобытных рисунках, гравюрах и скульптурах вплоть до народов высокой культуры размеры предметов изменяются соответственно их важности, силе и власти. На египетских и ассирийских барельефах и стенных картинах, царь обыкновенно изображается значительно больше, чем другие фигуры. В особенности он превосходит побежденных врагов, связанных пленников и т. д. Так же точно и на мексиканских рисунках изображающих бой, воин побеждающий гораздо крупнее воина побежденного. С другой стороны при встрече с богом тот же самый царь внезапно умаляется и становится из великана карликом. Я видел в Закавказье, в старинных армянских и грузинских церквах 10-15 веков, любопытные изображения в этом роде. Строитель церкви, большей частью князь, по имени такой-то, подносит божеству, престольному святому, эту самую церковь, как подарок, на блюде. Этот громоздкий подарок неизменно изображается, как детская игрушка пред лицом божества.

Такие же примеры можно найти на рисунках коряков, чукоч, эскимосов, например на тех, которые помещены в книге.

На детских рисунках человек, как главный центр внимания, изображается обыкновенно выше домов и деревьев, — «повыше лесу стоячего, чуть пониже облака ходячего», как сказано в былине таким же преувеличенным языком.

Язык жестов, в своем старании рельефно подчеркнуть размеры описываемых предметов, неизменно преувеличивает до крайности или преуменьшает их. Возьмем несколько примеров: «Толстый» указывается жестом широким и круглым — толстый, как бочка. «Маленький» — крошечный, как ноготь, с отмериванием на собственном ногте. «Высокий» — высокий, как сосна. «Бородатый» — борода до пояса. «Лохматый» — голова, как кудель. «Длинноносый» — нос, как топор, и т.д.

Точно к таких же преувеличениям и преуменьшениям склонен так называемый поэтический язык, основанный в свою очередь на древних образах из области религиозной и космогонических, перешедших в область поэзии и литературы. Такими преувеличенными образами и уподоблениями изобилуют, как указано, русские былины. Напр., «Чара зелена вина в полтора ведра. Принимал чару единой рукой, выпивал чару одним духом». Или «палица весом в сорок пуд.». Или «куда махнет (Илья татарином), туда улица (среди татарской рати), куда перемахнет — переулочек», и т.д.

Преуменьшенные образа реже, но тоже встречаются в песнях, в сказках, в пословицах. «Ее ноженки заплеталися о травиночку запиналися». «Ниже тоненькой былиночки нужно голову клонить». «Мальчик с пальчик». «Тише воды, ниже травы». «Ни макового зерна во рту не имел», и т. д.

Я устранил умышленно, как указано в предисловии, из сферы моего рассмотрения все элементы чудесного, взятые в их необъяснимости и таким образом частично или всецело, признаваемые, действительно, за чудесные. Таковы вещие сны, содержавшие действительное предвещание, предсказание, предчувствия, распространение мыслей на расстояние и группы явлении, связанные со спиритизмом, которые парижский профессор и член Института Шарль Рише в своей новой книге «Трактат Метапсихики», вышедшей в прошлом 1922 году в Париже, торжественно называет греческим: телекинезия, т.е. учение о механических проявлениях чудесного (столоверчение, выстукивание блюдечком дощечкой) и эктопласмия, т.е. учение о материализации чудесного (материализация духов, руки в воздухе, фотографические снимки и пр.).

Нашей задачей является искать в так называемом чудесном объяснимости, а не довольствоваться необъяснимостью. Если даже допускать необъяснимость в области явлений, подлежащих нашему исследованию, то она не может быть частичною, а должна быть общею. Она должна выражаться не в исключениях, а в правилах. Вся сфера религиозных явлений, взятая в целом, притязает на чудесность, и нет надобности и возможности особо выдвигать вперед какую-нибудь отдельную сугубо чудесную область.

«И в особенности приходится оттолкнуть, как ненужную, всю современную сферу перелицованной чудесности, которая стремится переодеться в одежду научности, основывает особые общества для изучения чудесности, напр. английские и американские общества психического изучения (Society for psychical research), с протоколами, с анкетами, со статистическими подсчетами чудесного, вводит в свои изыскания обстановку физических опытов, динамометр, фотографию.

Но вся эта научная мимикрия — водевиль с переодеванием — устраняет самую сущность явлений и оставляет вместо него только ненужную и отвратительную шелуху.

Это до чрезвычайности ясно в связи со спиритизмом. Вопрос о спиритизме я отнес к заключительной части анализа. Доктрина спиритизма, вовлекшая в свою орбиту несколько миллионов человек, почти сплошь из так называемого культурного класса и в том числе не мало ученых естественников и реже общественников, третьего, второго и даже первого ранга, не может назваться религией, ибо она не образует всеобъемлющего учения. Ее нельзя назвать даже ересью, ибо все положительные религии, первобытные и высшие, заключают в себе явные спиритические элементы.

Новостью в спиритизме является именно его псевдонаучная аранжировка, его постоянное стремление что-то доказать химикам и физикам и всему вообще человечеству, вывести тайну из тьмы на свет божий, снять фотографию с иллюзии с мечты. Спиритизм часто упрекают связанным с ним обманом. Это, конечно, грех большой, но все-таки не смертельный. Астрология, алхимия тоже были связаны с обманом, с шарлатанством, что не помешало им с самого начала создавать реальное знание, астрономическое и химическое.

Шарлатанство спиритических медиумов, как и шарлатанство астрологов, связано прежде всего с неорганизованностью спиритизма и с малой обеспеченностью его присяжных служителей. Такое переходное, бродячее, необеспеченное состояние в свое время переживали, а отчасти переживают и теперь, литература, искусство, театр, современная печать. Литературная богема и полуученая цыганщина — явления одного и того же порядка.

С другой, стороны не надо забывать и того, что в сфере религиозных явлений, родственных им, куда относятся так или иначе явления спиритические, обман и шарлатанство, общественный психоз и психическое извращение издавна являются одним из основных злементов даже в самых застарелых, неподвижных и консервативных организмах. Жречество и священство издревле связаны с обманом и внушением.

Гораздо хуже то, что в отличие от алхимии и астрологии спиритизм оказался совершенно бесплодным и, несмотря на свою псевдонаучную форму, никуда не ведущим. В нем нет никакого экстаза, никакого темперамента, и в самом существенном он гораздо ниже любого шаманства, любой формы колдовства.

Круг его действия ограничен и однообразен; столоверчение, планшетка, перестукивание с духами, самоиграющие гитары, самолетающие подушки, материализированные руки, ноги. И можно сослаться на авторитет того же Шарля Рише, который приводит рядом два «протокола», один свой собственный, составленный в 1906 году, и другой составленный «исследователем» Желей в 1010 г. Оба работали с одним и тем же медиумом — женщиной Мартой, которая называлась также и Евой.

Оба протокола написаны почти в тождественных выражениях. Они описывают «воплощение руки», возникающей постепенно, и как бы повисшей на белой желатиновой ленте. Исследователь ощупывает пальцы, ногти, косточки, потом рука съеживается, ускользает и исчезает.

Как видно, в спиритизме образовался особый шаблон, за пределы которого никто не выступает.

С нашей точки зрения мы можем определить спиритизм, как ряд искусственных галлюцинаций коллективного типа, вызванных сочетанием внушения медиума и самовнушения группы. То и другое не достигает особенно высокого напряжения. Оттого и спиритизм вообще отличается вялостью, какой-то недостаточной настойчивостью и отсутствием фанатизма.

Вообще говоря, он не имеет никакой идейной точки отправления. Рише в предисловии заранее предупреждает: «Не ищите у меня туманных рассуждений о судьбах человека, о магии, о теософии. Я излагаю попросту факты и проверяю их истинность».

Не рожденный из идей, спиритизм в свою очередь не рождает никаких идей. И когда Рише от своих так называемых «фактов» переходит к выводам, он излагает плоским и неуклюжим языком какую-то беспомощную жвачку: 1) о духах-покойниках, дематериализированных, но сохранивших привычку к материализации, 2) об ангелах или демонах, механически могущественных, которые вмешиваются в человеческие дела загадочным и символическим способом.

Даже палеолитические люди мыслили не столь бессвязно и — я сказал бы — не столь безграмотно.

С искусственностью и бесплодностью спиритизма связана и его крайняя вульгарность — бессмысленные изречения загробных Наполеонов или Шекспиров, стоящие на уровне развития самих медиумов. В этом отношении спиритизм граничит и сливается с хиромантией, с гадалками. Даже инструменты и орудия спиритизма такие же вульгарные, салонного, комнатного типа, — гитара, банжо. Спиритические духи не стреляют из ружья, не бросаются кинжалами. Они гораздо безопаснее шаманских духов, которые способны к трагическим действиям.

В житейском обиходе спиритизм совершенно бесполезен, мало того, он даже не вреден, — последняя степень бессилия. Из него не извлечешь колдовства, ни доброго, ни злого. Он не возвышается до пророчества и, несмотря на интимную связь с таинственными духами, не изъявляет притязания на руководство поведением людей.

Можно было бы считать спиритизм продуктом разложения современной религии, которая распадается на свои составные части, причем социологическая и этическая часть перешла к общественным учениям, часть философская к науке, церковная к общественным организациям. Мифология высшая и низшая остались без применения и как бы повисли в воздухе. Спиритизм мог бы считаться светским проявлением низшей элементарнейшей формы религиозного суеверия, медиатизированной формой культа предков, покойников и духов-покровителей.

Однако, разрозненные элементы распавшейся религии вступают в иные сочетания, более замысловатые и более живучие.

Во всяком случае, для нашего рассмотрения спиритический материал совершенно непригоден. Только естественно возникающие формы верований, коренящиеся в первобытности, и органически связанные со свойствами человеческого мышления могут служить предметом плодотворного анализа. Дух Саула, вызванный Аэлдорской колдуньей, имел смелость предсказать Саулу гибель. Нелепый дух Биен Бoa, вызванный Мартой для Шарля Рише, ничего не говорит, кроме пустяков.

© В.Г.Богораз (Тан). 1923.
© Международный Институт Ноосферы. Дмитрий Рязанов, OCR, дизайн. 2005.