Российский Фонд Трансперсональной Психологии

Международный Институт Ноосферы

Институт Ноосферных Исследований

г. Москва

Шалаграм > Искусство ноосферных архетипов > Архетипы поющих слов > Водители кукол

Дмитрий Рязанов

ВОДИТЕЛИ КУКОЛ
(повесть)

Предисловие автора

Несколько месяцев назад я встретил в Москве своего давнего знакомого Михаила Юрьевича Романова, с которым – во время обучения в университете – вместе проходил практику в одном из научно-исследовательских институтов. В то время мы довольно часто встречались и по учёбе, и в свободное от занятий время, и даже стали близкими друзьями. Однако впоследствии мы общались всё реже и реже, и последние годы почти не виделись.

Михаил, увидев меня ещё издалека, подошёл – даже, точнее сказать, подбежал – ко мне и буквально затащил меня в старую московскую кофейню, уверяя, что ему просто жизненно необходимо поговорить со мной. Он говорил с таким жаром, что я почти не сопротивлялся (тем более что, собственно говоря, в тот момент был совершенно свободен и никуда не спешил) и, усевшись за столик, принялся рассматривать своего давнишнего приятеля.

Его вид мне не понравился: взгляд глубоко запавших глаз, горевших каким-то диким огнём и беспрестанно мигавших и щурящихся, перебегал с одного предмета на другой, словно ощупывая их, но нигде не задерживался надолго; руки также ни на мгновенье не оставались в покое, то судорожно переминая одежду, то барабаня по столешнице.

Рис. 1. Притча о слепых. Pieter Bruegel de Oude, 1568 г.

Несколько минут мы сидели молча. Затем Михаил, сделав несколько глотков чёрного кофе, начал говорить.

Я слушал внимательно… Но чем дольше он говорил, тем больше создавалось впечатление абсолютной бессмысленности его речи, которая напоминала чтение вслух художественного произведения. Тем не менее, я слушал, не перебивая и не задавая вопросов, безуспешно стараясь уловить общей смысл речи своего собеседника.

Более двух часов Михаил вёл монолог, наконец, он замолчал и, взяв обеими руками стоявшую перед ним чашку, залпом выпил давно остывший кофе. Я только-только собрался спросить его, зачем, собственно говоря, ему понадобилось отнимать у меня столько времени и как понимать его рассказ, как он посмотрел мне прямо в глаза – отчего, честно признаться, меня пробрала дрожь – и без всякого предисловия попросил опубликовать написанную им повесть.

Я спросил Михаила, давно ли он увлёкся писательством, и какое отношение ко всему этому имел его двухчасовой монолог. Вместо ответа Михаил протянул мне стопку разношёрстных ученических тетрадей, целиком (вместе с обложками) исписанных мелким неразборчивым почерком, затем молча поднялся и вышел на улицу, предоставив мне возможность раздумывать в одиночестве, а заодно и оплачивать заказанное им кофе.

Придя домой, я, прежде всего, разыскал телефон моего бывшего друга, но все мои попытки дозвониться закончились многократным выслушиванием фразы: «набранный Вами номер не существует». Признаюсь, всё это привело меня в раздражение, и я уже собрался выбросить в мусорное ведро навязанные Михаилом тетради, когда, пробежав глазами несколько написанных на обложке фраз, вдруг понял, что несколько часов назад я дословно слышал их из его уст.

Этот факт показался мне подозрительным, и я не поленился и прочитал их, как говорится, от корки до корки. Процесс чтения затянулся на несколько дней, так как почерк был просто ужасен, а некоторые абзацы вообще носили такое множество исправлений, что казались сплошным чернильным пятном.

И что же вы думаете?! То, что мне удалось разобрать, полностью – с точностью до оборотов речи – копировало монолог Михаила!

Впечатления же от повести были самые противоречивые. Во-первых, полностью отсутствовала какая-либо цельность: казалось, что произведение представляет собой склеенную из отдельных, никак не связанных друг с другом частей мозаику. Во-вторых, создавалось впечатление, что повесть писали несколько человек – настолько разные по стилю и художественному уровню были её главы (или части, кто там их разберёт). Наконец, описание нашей с вами реальности настолько тесно и нелепо переплеталось с откровенными фантасмагориями и (уж не знаю чьими) болезненными галлюцинациями, что создавалось впечатление совершеннейшего диссонанса.

Я ещё раз внимательно перечитал повесть. Вы спросите зачем? Не знаю! Несмотря на изложенные недостатки, почему-то меня неудержимо потянуло ещё раз прочесть эту несуразицу.

Но удивительно, что после второго прочтения до меня стали доходить некие смыслы и образы или, если хотите, архетипы нашего бытия. Я по-прежнему не смог бы сказать, что конкретно вызывает у меня подобные настроения. Но будучи знакомым – пусть и на любительском уровне – с теорией бессознательного Карла Юнга, трудами по трансперсональной психологии академика Е.А. Файдыша, а также вспоминая работы всем (а может и не совсем всем) известного Проппа, посвящённые строению волшебной сказки, сообразил, что такого рода явления всегда связаны со структурой реальности, также как землетрясения часто имеют своей причиной движение литосферных плит.

Однако же я немного отвлёкся в сторону.

По изложенным выше причинам, а также надеясь на то, что найдутся читатели, которые сумеют лучше (и глубже) меня разобраться в хитросплетениях повести Михаила Юрьевича Романова, я решил обнародовать её и сделать это от своего имени, так как я не знаю точно, именно ли Михаил является автором этого произведения. Или он только лишь записал и обобщил труды нескольких человек. Поэтому я, рискуя оказаться среди нарушителей авторских прав и быть привлечённым за это к ответственности, всё-таки указываю автором только самого себя.

Отмечу также, что название повести придумано мной, равно как и мною же подобраны эпиграфы ко всем разделам.

Кроме того, если кто-нибудь из читателей сумеет связаться с Михаилом и последний сумеет доказать, что именно он является полноправным автором данного произведения, я готов внести нужные исправления и даже – если это окажется необходимым – компенсировать возможные финансовые потери.

Рязанов Д.

I

Рычащее пламя бесновалось… Огонь, словно прозрачные алые одежды небесных танцовщиц, в яростном экстазе обнимал мощный торс высокого здания, которое казалось, горело одновременно и внутри, и снаружи, точно облитый спиртом бокал с коктейлем. Длинные, извивающиеся языки пламени, рассыпая сияющие искры, облизывали чёрное ночное небо. Уличные фонари и светящиеся фары автомобилей стыдливо потускнели в зареве невиданной силы пожара, охватившего здание, которое было похоже на огненного дракона, вставшего на дыбы, с огнедышащей пастью, мечущими искры глазницами-окнами и шерстью, курчавящейся ярко-красными змеями.

На одной из высоких раскидистых лип, мрачно стоящих на противоположной горящей громаде здания стороне переулка, среди густой листвы висел человек. Он был привязан за правую ногу к толстой ветке, примерно не метр от ствола; левая его нога, согнутая в колене, образовывала почти правильный треугольник с привязанной. Руки человека, заложенные за спину, с силой сжимали материю рубашки; развёрнутое к пожару лицо, страшное с оскаленными зубами и широко открытыми глазами, казалось вылитым из расплавленного металла.

Человек не был мёртв. Его зрачки, как угли мерцающие в сполохах пламени, то сужались, то расширялись, и тогда глаза человека становились бездонно чёрными. Глаза, не отрываясь, смотрели на охваченное пламенем здание, туда, где между бушующими волнами огня то показывалась, то исчезала в огненных водоворотах вывеска с крупными заглавными буквами. Человеку никак не удавалось прочитать надпись целиком: сквозь огненную завесу проступали либо три первые буквы «СТА», либо две последние – «ИН».

Рис. 2. Медуза. В.А. Котарбинский, 1903 г.

В напряжённом до предела сознании человека эти гигантские буквы складывались в хоровод причудливых заклинаний и смыслов. Каждая буква сама по себе представляла собой целую Вселенную – с обитателями, законами природы, планетами и своими собственными неповторимыми смыслами существования. Вселенные пульсировали, находили одна на другую, образуя новые, ни с чем несравнимые миры, которые, в свою очередь, порождали мириады иных Вселенных, пространств и измерений.

Человек ощущал себя огромным многомерным существом; он входил во все существующие Вселенные и они входили в него, являясь частью его самого. И он одновременно созерцал безграничное скопление миров, и в то же время видел мельчайшие подробности жизни: бактерии и вирусы в телах людей и животных; кишащие насекомыми ульи и муравейники; кораллы и моллюски в океанских глубинах.

Внезапно человека охватил страх. Ему вдруг захотелось скрыться и от трещащего искрами пламени пожара, и от подавляющих своей бесконечностью Вселенных, и от бесчисленных живых существ, звуков и запахов, лавиной обрушившихся на человека. Он заметался, словно обложенный гончими заяц; образы, калейдоскопом мелькающие перед его взором, вызывали жгучую боль, как от капель расплавленного свинца.

Убежать, убежать и затаиться. Забиться в узкую щель, пусть сырую и тёмную, но знакомую – это желание, сначала мимолётное, нарастало и нарастало, превращаясь в гигантский ком, поглощая все остальные желания и стремления, и за счёт этого разрастаясь ещё быстрее. Нечеловеческая боль и всепоглощающий липкий страх ослепляли сознание и парализовали волю, заставляли бежать сломя голову, не разбирая дороги, и искать, искать убежище в этом море кипящего ужаса.

Перед воспалённым взором человека возникла огромная воронка, состоящая из бескрайнего облака желтоватой пыли. Подобно гигантскому смерчу она медленно приближалась к человеку, одновременно пугая и маня исчезающим в глубине тускло-жёлтым входом. Человек не знал, да в эти мгновения и не хотел знать, что являет собой циклопическая воронка. Уму казалось, что если сейчас, сию же минуту, он не скроется в её жерле от острых когтей страха, то будет вечно обречён испытывать адские муки, по сравнению с которыми самые изощрённые пытки средневековых инквизиторов кажутся детскими забавами.

И человек устремился внутрь воронки, а может быть дьявольский круговорот пыли сам надвинулся на человека, но так или иначе оказавшись внутри, человек почувствовал себя кусочком тополиного пуха, кружащегося в грозовом вихре. Он уже не мог остановиться, даже если бы захотел, и, набирая скорость, по суживающейся спирали неуклонно проваливался в центр, в клубящейся водоворот мутно-жёлтой пыли.

II

Удушающий сознание страх постепенно отпускал человека. Оглядевшись, человек увидел вокруг себя стены просторного кабинета, в широкое, наполовину занавешенное окно ярко светило Солнце, с улицы доносились мелодичные трели зябликов.

Состояние человека напоминало ощущение только что проснувшегося после тяжёлого сна, когда приснившейся кошмар ещё кажется реальностью, а явь, перемежаясь со сном, зыбка и неустойчива. Человек уже не мог с уверенностью сказать: было ли только что случившееся с ним действительностью или сновидением, растворяющемся в потоке сознания, подобно сахару в стакане с чаем. Человек отчётливо представлял себе, кем он является, и как его зовут, но никак не мог понять, где находится в настоящий момент и как сюда попал.

А спустя ещё несколько неуловимых мгновений человек окончательно запутался в пространстве и времени. Было неясно что, собственно говоря, он видит перед собой: сцену из своих собственных воспоминаний; иллюзорный образ, навеянный сном или события настоящего. Человек уже даже не смог бы с уверенностью утверждать, принадлежит ли окружающее его пространство планете Земля или оно располагается на других планетарных системах, во Вселенных, удалённых от Солнечной системы на многие и многие световые годы. А может то, что он видел перед собой, происходило в иных измерениях, на параллельных уровнях Бытия.

Рис. 3. Тёмная звезда. В.А. Котарбинский, конец XIX в.

Человек видел сидящих за столом людей. Их было двое. Внимание человека сразу обратилось на одного из них, пожилого профессора, доктора технических наук, который что-то горячо доказывал своему собеседнику. Человек почему-то был абсолютно убеждён, что профессора зовут Сергей Сергеевич Лебедев, и что он работает на кафедре машиностроительных технологий.

Человек пристально смотрел на профессора, смотрел так долго и так внимательно, что, в конце концов, фигура профессора как-то странно исказилась, стала расплываться и приближаться, и человек смотрел уже не столько на него, сколько насквозь. И пространство, и вообще всё, что думал, видел и слышал человек, стало вдруг окрашиваться новыми, доселе незнакомыми (или давно забытыми) красками.

Прошло ещё несколько мгновений, и человек ощутил себя Сергеем Сергеевичем, а пожар, Вселенные и пережитый ужас дрожали и таяли, превращаясь в туманные, ни к чему не привязанные воспоминания.

Человек, то есть Сергей Сергеевич, после мимолётного замешательства продолжил начатую фразу, глядя прямо в глаза своему собеседнику:

— Я не собираюсь оставлять всё это без последствий… Да! Вы плюёте на всех! на науку, образование, студентов…

Сергей Сергеевич говорил торопливо, заметно нервничал и несколько раз повторял одно и то же.

— Я лауреат государственной премии!..

— Не беспокойтесь. Мы обязательно во всём разберёмся, — собеседник Сергея Сергеевича, проректор по учебной работе Станкостроительного университета Виктор Юрьевич Дураев говорил негромким спокойным голосом. Его фразы казались предложениями многократно отредактированного бухгалтерского отчёта и плохо вязались с напряжённым характером беседы.

— Ваша работа, — продолжал проректор, — очень ценна для нашего Университета. И мы, как руководство, постараемся пойти Вам навстречу и учесть Ваши претензии…

— Я не собираюсь работать в таких нечеловеческих условиях, — лицо Сергея Сергеевича стало багрово-красным, — Мне сидеть негде… Ни стульев нет, ни столов!

«К чему я говорю о каких-то стульях?!», — мелькнуло в голове Сергея Сергеевича, но он уже не мог сдержаться и продолжал, срываясь на крик:

— Кругом сплошные идиоты! Наш заведующий развалил кафедру… Ручек нет, карандашей нет… бумаги нет… Я буду повторно писать в прокуратуру.

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказал проректор всё тем же бесцветным голосом, — поступайте, как считаете нужным. А стол Вам дадут, я поговорю с ректором.

Сергей Сергеевич хотел что-то ответить, но поперхнулся и, стукнув кулаком по столу, отчего, жалобно взвизгнув, задрожал массивный золочёный кубок с изображением зубчатых колёс и надписью «За вклад в развитие отечественного машиностроения», стоявший на проректорском столе, выбежал из кабинета.

***

Причудливый узор из ярких пятен и зигзагообразных линий плёлся в глазах Сергея Сергеевича, когда он, шатаясь, медленно шёл по длинному коридору университета. Каждый шаг давался ему со всё более возрастающим усилием. В голове Сергея Сергеевича словно стучали тяжёлыми молотками тысячи кузнецов; мысли путались, мелькали, вспыхивали и снова гасли, как летающие над ночным лугом светляки.

Бешеная злость, пронизывающая всё существо профессора, претерпевая метаморфозы, растворялась в тоскливом одиночестве и смешивалась с мерзким чувством отвращения. Коридор с расположенными по разные стороны рядами дверей, казалось, всё удлинялся и удлинялся, и Сергею Сергеевичу стало представляться, что он обречён вечно тащиться, с трудом переставляя отяжелевшие ноги, по этому ненавистному полу ненавистного здания университета. Вот уже он перестал различать очертания дальней стены, за поворотом которой должны были находиться лифты.

Сергей Сергеевич с нарастающим усилием продолжал медленно продвигаться вперёд сквозь густую полупрозрачную пелену сдавившего тело воздуха. Одиночество и тоска, тоска и одиночество, заполнив всё его существо, подобно гигантскому магниту притягивали к себе сознание и волю, заставляя одновременно и во что бы то ни стало идти вперёд, и неотвратимо уходить от ничего не значащего теперь настоящего в далёкое, но удивительное и спасительное прошлое.

***

Это было ещё до войны… Окончив техникум, а затем институт, Сергей Сергеевич работал инженером на крупном машиностроительном заводе, где проявил себя как талантливый рационализатор и изобретатель.

Его заметили. Назначили руководителем цеха, а затем, когда был основан первый в стране Станкостроительный университет, рекомендовали туда молодого активного инженера преподавателем на кафедру машиностроительных технологий. В Станкостроительном университете Сергей Сергеевич в скором времени защитил две блестящие диссертации и получил должность профессора.

А потом была война… А после победы не менее трудные годы восстановления промышленности её модернизация для мирного времени. И все эти годы Сергей Сергеевич Лебедев изобретал, модернизировал, руководил отделами и лабораториями и, разумеется, читал лекции и проводил семинары студентам и аспирантам Станкостроительного университета. Да что там говорить. В некотором роде Сергей Сергеевич был отцом-основателем университета, так много было им сделано, и именно развитие идей профессора Лебедева позволило Станкостроительному университету занять одно из лидирующих мест в мире среди машиностроительных вузов.

Однако, как говорится, личная жизнь Сергея Сергеевича складывалась не так благополучно, как его научная карьера. Дочь профессора, как это довольно часто бывает, совсем не имела склонности к научным изысканиям и предпочитала проводить время не в читальных, а в танцевальных залах дискотек и вечеринок часто с сомнительной репутацией. Там-то она и спуталась с неким Мухиным, который в будущем сыграл зловещую роль в судьбе Сергея Сергеевича.

Этот Мухин был аферистом до мозга костей. Ещё в школе, где он с трудом переползал из класса в класс, не становясь второгодником только благодаря протекции своего отца – директора ПТУ, Мухин доводил учителей до «белого каления» игрой в карты на деньги в уборных и ловким исправлением оценок в дневниках у своих товарищей, причём брал за это по 6 копеек за штуку.

Разумеется, о поступлении в институт нечего было и думать, и отец пристроил Мухина в руководимое им ПТУ, которое к тому времени почему-то стало именоваться колледжем. В стенах колледжа-ПТУ Мухин конечно же был освобождён от таких ненужных формальностей как посещение занятий и выполнение домашних заданий.

Это было золотое время бандитских группировок разного калибра: от мелких вымогателей «лишних» денег у торговок на рынке, до гигантских мафиозных кланов, к главарям которых ходили на поклон депутаты и прокуроры. Мухин через своих многочисленных дружков – хулиганов и городской шпаны, быстро сошёлся с бандитами, специализировавшимися на торговле недвижимостью.

А надо сказать, несмотря на довольно отталкивающую внешность – у него было лицо завербованного агента гестапо – Мухин обладал способностью непрерывно болтать буквально о чём угодно, что позволяло ему ловко навязывать свою волю людям, особенно не отличающимся высоким интеллектом. Это его качество пришлось по душе главарям банды, и Мухина определили на роль переговорщика с бедными жертвами квартирных мошенников. Ему ничего не стоило убедить доверчивую старушку подписать необходимый контракт о продаже квартиры, после чего последняя чаще всего или оказывалась на улице, или бесследно исчезала, аккуратно положенная в одну из шахт заброшенных зданий.

На зазвеневшие в кармане монеты Мухин купил себе подержанный, похожий на перевёрнутый бельевой таз автомобиль с наглухо зачернёнными стёклами и сабвуфером в полбагажника, на котором с хрипением и звоном выхлопной трубы носился по ночным улицам столицы, пугая запоздалых пешеходов. Мухин стал завсегдатаем дешёвых закусочных и ночных клубов, где собирались бандитские «шестёрки», глупые профессорские дочки, новоиспечённые владельцы табачных киосков и гордые своей будущей властью старшекурсники чекистских вузов.

Именно там Мухин и познакомился с дочерью Сергея Сергеевича. Будучи к тому времени прожжённым мошенником, Мухин очень быстро понял, что быть зятем заслуженного профессора – значит войти в недосягаемые простым смертным круги научно-технической элиты. А, кроме того, его отношения с мафиозными боссами постепенно портились, вследствие того, что Мухин постоянно наушничал на своих же подельников, и это часто становилось известным, вызывая заслуженную ненависть со стороны бандитов.

Сергей Сергеевич, конечно, догадывался, что представляет собой избранник его дочери, однако, будучи чрезвычайно занятым на работе в Университете, и, может быть, поддавшись на непрерывную болтовню Мухина, на все лады расхваливавшего самого себя, упустил ситуацию из-под контроля, а потом было уже слишком поздно.

Так профессиональный жулик Мухин стал членом семьи всеми уважаемого профессора. А ещё через несколько лет, заочно окончив Станкостроительный университет, мелкий мошенник Мухин благополучно защитил составленную Сергеем Сергеевичем кандидатскую диссертацию, причём умудрился сделать это быстрее родной дочери профессора. Более того, при содействии своего тестя Мухин вскоре получил должность доцента на кафедре машиностроительных технологий и стал читать лекции студентам одного из ведущих вузов страны.

А тем временем звезда Сергея Сергеевича если и не погасла, то весьма сильно потускнела. К власти пробрались люди, задачей которых было в максимально короткие сроки обескровить и развалить на несамостоятельные части великую державу, славу и богатство которой они по своему положению должны были бы сохранять и преумножать. Это были предатели, бессовестно осуществляющие геноцид своего народа самыми мерзкими и подлыми методами. Естественно, наука, промышленность и образование стали для них целью номер один.

Разумеется, эти «революционеры сверху» свои грязные дела аккуратно прикрывали красивыми плакатами реформ и перспективной модернизации, заворачивали в блестящую обёртку демократии и свободы, либеральных ценностей и рыночной экономики.

И Сергей Сергеевич вдруг стал замечать, что за вежливыми кукольными улыбками управленцев скрывается полное равнодушие к его исследованиям и – что было ещё удивительней – к тому, хорошо или нет, он выполняет свою работу как педагог. Невероятно, но в какой-то момент, словно по мановению волшебной палочки в руке неведомого чародея всем стало, как говорится, «до лампочки» качество преподавания, студенты, научная работа… Всё то, что ещё недавно считалось незыблемым и вечным, рушилось, катилось в бездонный Тартар, а люди вокруг Сергея Сергеевича делили вид, что так оно и должно быть, что происходящее является нормальным, обыденным процессом, ничуть не нарушающим размеренное течение жизни.

Сергей Сергеевич был вхож и в Академию наук, и в Министерство промышленности и никогда не слышал о каких-то специальных распоряжениях. Но вот заведующий кафедрой машиностроительных технологий Анатолий Андреевич Тигун прозрачно намекает, что сейчас нужно, прежде всего, заботиться о наличии студентов, а не о качестве их образования, что необходимо лишь формально проставлять в ведомости «положительные» оценки. Вот аспиранты кафедры, ни разу не притронувшись к научной работе, снабжённые наскоро свёрстанными диссертациями, получают одобрение преподавателей и разрешение на защиту.

Мир, в котором всю свою сознательную жизнь существовал и работал Сергей Сергеевич, на глазах искажался и переворачивался вверх тормашками. Ценности, ещё вчера считавшиеся почти святыми, сегодня подвергались осмеянию; то, что признавалось геройским, объявлялось сумасшествием. И Сергей Сергеевич сорвался, не выдержал в этой атмосфере нарастающего абсурда и всеобщего помешательства.

Однажды, на заседании кафедры Анатолий Андреевич объявил об очередном сокращении и без того нищенской зарплаты педагогов. Заявление было слишком неожиданным, и некоторые профессора начали выказывать недовольство. Тогда заведующий цинично заявил, что вопрос необсуждаемый, а всем недовольным он может принести по красному флагу.

Сергей Сергеевич вскочил со своего места и, срываясь на крик, стал говорить заведующему, что такой неслыханный саботаж не пройдёт ему даром. Начался безобразный скандал, коллеги Сергея Сергеевича, со многими из которых он работал не одно десятилетие и считал своими друзьями, встали на сторону заведующего кафедрой. Предательство коллег окончательно взбесило Сергея Сергеевича, и, уже не владея собой, он грязно ругался, и дело едва не дошло до драки.

Но на следующий день все, включая Анатолия Андреевича, вели себя так, как будто не было ни абсурдных заявлений заведующего, ни скандального поведения Сергея Сергеевича.

А ещё через некоторое время уже никого не удивляли ни слова руководства вуза о том, что студенты вообще никому не интересны, ни то, что заслуженные профессора должны из года в год заново проходить унизительную процедуру так называемого конкурсного отбора, каждый раз рискуя оказаться выброшенными на улицу.

Сергей Сергеевич был одним из немногих, осмеливающихся противоречить разрушительным нововведениям, но, находясь в состоянии непрекращающегося конфликта, стал мелочным, озлобленным и скандалил по любому самому незначительному поводу.

Постоянные скандалы на работе, ощущение отчуждённости в коллективе негативно сказывались на здоровье и творческой активности Сергея Сергеевича. Он почти перестал писать новые статьи и книги, потерял интерес к чтению лекций студентам. Если ранее в ежегодных отчётах Станкостроительного университета всегда фигурировали патенты и изобретения Сергея Сергеевича, то теперь он думал только о том, как бы отомстить своим многочисленным врагам и обидчикам.

***

Однажды, глубокой осенью, когда порывы холодного ветра, цепляясь за корявые сучья деревьев, похожие на скрюченные пальцы старой ведьмы, заунывно выли и швыряли в лицо ледяные брызги мокрого снега, Сергей Сергеевич вышел из дверей Станкостроительного университета и направился к пешеходному переходу через узкий переулок. Было уже темно. Чёрные тени фонарных столбов мешались со слепящими огнями автомобильных фар. Сергей Сергеевич, подойдя к краю тротуара, привычно огляделся и ступил на дорогу. Сделав три шага, Сергей Сергеевич оступился и немного отшатнулся назад. И в этот миг перед ним на огромной скорости пронёсся автомобиль с погашенными огнями и заляпанными грязью номерами. Автомобиль прошёл так близко от Сергея Сергеевича, что одна из пуговиц его тёмно-серого пальто оказалось сорванной боковым зеркалом.

Сергей Сергеевич в остолбенении стоял на дороге и смотрел вслед удалявшемуся автомобилю, пока тот, взвизгнув шинами, не скрылся за поворотом.

Рис. 4. Побежденные. Панихида по убитым. В.В. Верещагин, 1878 г.

Покушение! Это было покушение на него, профессора кафедры машиностроительных технологий Лебедева Сергея Сергеевича. Мысль о покушении, внезапно появившись, не давала покоя всю дорогу до дома. А на кухне, где Сергей Сергеевич всегда пил чай, приходя с работы в университете, назойливые мысли о покушении постепенно вытеснили всё то, что беспокоило старого профессора последнее время.

В прихожей резко зазвенел телефонный звонок, и Сергей Сергеевич, не спеша, поднялся, вышел из кухни и подошёл к телефону, протянув руку к трубке. В то же мгновение что-то оглушительно хлопнуло, словно на мраморный пол уронили чугунную плиту, и сразу же звук оборвался как натянутая струна. Воздух, внезапно сделавшийся плотным и осязаемым, с силой толкнул Сергея Сергеевича в спину, повалив на колени, и отодвинул почти к самой стене. И сразу же Сергей Сергеевич услышал шум, как будто из самосвала высыпалась куча мелкого гравия.

Что было дальше? Сергей Сергеевич помнил только, как приехавшие по вызову соседей полицейские объяснили, что в соседней квартире из-за утечки произошёл взрыв бытового газа, что у него на кухне разрушена часть стены и сильно повреждена мебель. Стол, на котором Сергей Сергеевич мирно пил чай, бетонным обломком разбило на мелкие части.

Но так как никто не пострадал, объяснили сотрудники полиции, то уголовное дело, скорее всего, возбуждено не будет.

Сергей Сергеевич слушал полицейских невнимательно, ему вдруг показалось, что он нашёл выход. Выход, разумеется, не из этой, теперь казавшейся мелкой и не стоящей внимания истории со взрывом бытового газа, и тем более не имеющий отношения к чуть не сбившему его автомобилю. Вид кожаных ремней и блестящих золотом пуговиц приехавших полицейских в тот момент почему-то напомнил Сергею Сергеевичу о бескорыстных героях всем известного сериала. Да, он напишет заявление, он расскажет обо всех безобразиях и беззакониях, последнее время происходивших в Станкостроительном университете.

На следующий день Сергей Сергеевич не пошёл на работу. Позвонив на кафедру, он сказал, что ему требуется выходной по семейным обстоятельствам. А затем заперся в свою комнату и под скрежет разрезаемого бетона и завывание перфораторов рабочих, восстанавливающих повреждённую взрывом стену, сел писать заявление в центральное управление столичной полиции.

Сергей Сергеевич написал всё обстоятельно и подробно. Годами составляя документацию на свои многочисленные патенты и изобретения, он как никто другой умел систематизировать и выделять главное из того огромного количества информации о преступлениях руководства университета, которым обладал благодаря своим многочисленным знакомым во всех структурах вуза.

Сергей Сергеевич написал о миллиардах, ежегодно выделяемых Станкостроительному университету на модернизацию учебного процесса и на выполнение новых научно-технических проектов. О том, что из выделенных денег лишь малая толика доходит до рядовых исполнителей на кафедрах, большая же часть оседает в карманах ректора и его приближённых. Однако и оставшаяся мизерная сумма никогда не расходуется по прямому назначению, а распределяется заведующими кафедр среди лояльных руководству людей.

Сергей Сергеевич писал о беззастенчивой лжи ректора Николая Сергеевича Григоренко, когда Николай Сергеевич на ежегодном собрании профессорско-преподавательского состава озвучивал липовые цифры зарплат преподавателей в десятки раз превышающие реальные. А в это время на кафедре машиностроительных технологий рядом с Сергеем Сергеевичем работали молодые преподаватели, вчерашние аспиранты, получающие ниже прожиточного минимума.

Написал Сергей Сергеевич и про Главный Инженерный Центр, сокращённо ГИЦ, на создание которого Университет получил сотни и сотни миллионов. На обустройство лабораторий были отведены просторные помещения, установлены сейфовые двери с современными кодовыми замками. Доступ в ГИЦ имели лишь несколько человек со всего Станкостроительного университета.

Но вот загадка. Одной из основных целей, заявленных при организации Инженерного Центра, являлось обучение студентов работать на ультрасовременных станках и приборах. В то же время на закрытые территории ГИЦ не пускали не только студентов, но и преподавателей, желавших посмотреть на уникальное оборудование Центра. Сергей Сергеевич, несколько раз пытавшийся получить доступ к вожделенным лабораториям, раз за разом получал отказ, несмотря на то, что одним из руководителей ГИЦ являлся заведующий его кафедрой Тигун.

В своём заявлении Сергей Сергеевич не забыл написать и про загадочное исчезновение с кафедры нескольких чрезвычайно дорогих станков, которые, по словам Анатолия Андреевича, были якобы случайно погружены в мусоровоз во время ремонта помещения и отвезены на свалку.

Сергей Сергеевич упомянул и про «фабрику» по производству фальшивых диссертаций, организованную на кафедре социологии и находящуюся под личным контролем ректора Григоренко. Эта «фабрика» уже подготовила на основе чистейшего плагиата десятки кандидатских и докторских работ, а, так сказать, «продукты её производства» благополучно работали на «тёплых» местах, как в самом Университете, так и за его пределами.

Но прошёл месяц, за ним другой, промелькнула морозная зима, и уже появились первые подснежники, а заявление Сергея Сергеевича так и осталось без ответа. Правда, спустя месяца полтора после его подачи в Станкостроительном университете случился небольшой пожар. Возгорание, которое комиссия пожарной охраны признала следствием некачественной проводки, было быстро ликвидировано, и обошлось без неприятных последствий. Но кабинет, в котором хранилась документация по липовым проектам, сгорел дотла.

Сергей Сергеевич всё это время находился в состоянии тяжёлой депрессии, писал в полицию и прокуратуру заявление за заявлением, и все они, как и первое, исчезали без следа.

А тем временем немногие оставшиеся в вузе друзья Сергея Сергеевича шёпотом сообщали ему, что заведующий кафедрой распространяет про него клевету и подговаривает коллектив на предстоящем через несколько месяцев очередном конкурсном отборе голосовать против его кандидатуры. Более того, Сергей Сергеевич узнал, что его зять Мухин, подкупленный заведующим, рассказывает коллегам, что Лебедев сошёл с ума, а его дочь всегда была сумасшедшей, и что он, Мухин женился на ней только из жалости...

III

Сергей Сергеевич сделал ещё один шаг, с трудом передвигая отяжелевшие ноги. Прошлое безжалостно выбросило его в страшное настоящее, подобно тому, как пенящиеся на бурунах волны выбрасывают на голые безжизненные скалы полуживое тело жертвы кораблекрушения. Ещё один шаг по жуткому, уходящему в никуда коридору, залитому мертвенным светом люминисцентных лампа. От напряжения у Сергея Сергеевича пошла носом кровь. Он опустил голову, наблюдая за медленным полётом тёмно-красных капель, алым пятном расползающихся по грязно-серому полу. Эти капли… Их вид казался Сергею Сергеевичу до боли знакомым, завораживал и кружил голову. Алое пятно на полу, сжимаясь и расширяясь, пульсировало и меняло форму. Окончательно теряя равновесие, Сергей Сергеевич внезапно вспомнил один эпизод из далёкого детства, до сей минуты вытесненный из памяти в необъятные глубины бессознательного.

Сергею Сергеевичу было в то время лет десять-одиннадцать. Он находился далеко на Востоке в детском пионерском лагере. Стоял жаркий августовский день. Пионеротряд, в котором состоял маленький Серёжа, отправился в однодневный поход в расположенный неподалёку лес.

Пионеры строем шли по пыльной просёлочной дороге, змеёй вившейся по склону пологого холма, у подножия которого сразу же начинался тёмный массив глухого, почти непроходимого леса. Ребята весело переговаривались между собой под аккомпанемент пересвиста ласточек, режущих воздух над головами идущих.

Говорили о лесе. Местные мальчишки, тайно пробиравшиеся в лагерь тёмными августовскими вечерами, спрятавшись под высокое, пахнущее смолистой хвоей крыльцо лагерной столовой, иногда рассказывали жуткие предания, от которых приезжим ребятам потом целую ночь снились кошмары. Будто бы в самом сердце леса на поляне, окружённой тысячелетними деревьями, живёт могущественный лесной дух. И что тот, кто войдёт в лес и не принесёт в жертву духу чёрного петуха, попадёт прямиком в волосатые лапы Лесному Хозяину. Рассказывали, что в центре поляны находится большой, поросшей чахлой травой холм, с разбросанными там и сям огромными валунами, покрытыми бородатым лишайником. Там-то и стоит хижина лесного духа, а люди или домашний скот, попадающие на заколдованное место, обречены вечно скитаться по лесным чащобам – сначала как обычные живые существа, а когда сонмы голодных призраков обглодают их кости, в виде бесплотных духов.

Дойдя до опушки леса, вожатые не стали углубляться в заросли и объявили, что лагерная стоянка будет располагаться здесь, у дороги, строго запретив ребятам отходить далеко от вещей.

После того, как ребята вместе с вожатыми вдоволь набегались по залитой ярким солнечным светом опушке леса и наигрались в футбол, начались приготовления к обеду. Серёже поручили принести сухих веток для костра, в изобилии валявшихся на опушке.

Солнце, лениво передвигаясь по небу, замерло где-то в вышине. Как это часто бывает в последние погожие дни лета, было душно и жарко. В воздухе, напоенном ароматами приближающейся осени, поблёскивали ажурные паутинки. Звонкие голоса суетившихся в лагере ребят перекликались с негромким пощёлкиванием невидимых сверчков, прятавшихся в уже засохшей траве под полупрозрачной сенью растущих на опушке деревьев. А сразу же за редколесьем опушки начиналась глухая стена тёмной девственной чащи.

Серёжа быстро собрал большую охапку хвороста, и пора уже было возвращаться к стоянке, но его неодолимо тянуло заглянуть хоть одним глазком внутрь чёрной громады леса. Серёжа повернулся к лесу лицом и сделал несколько шагов по направлению к зарослям. В лицо пахнуло упоительной прохладой и кружащим голову густым и пряным ароматом прелой листвы, коры старых деревьев и прятавшихся в низкой густой траве и опавших листьев грибов. Желание зайти в лес становилось всё более сильным, и Серёжа, положив на землю хворост, шагнул под густые своды высоких деревьев.

Тишина, мёртвая тишина и величие леса со всех сторон надвинулись на мальчика, увлекли, захватили, заполнили всё существо Серёжи неизъяснимым восторгом. Захотелось побыть здесь немного, прогуляться под гирляндами седого мха, свисающего с простёртых над головой ветвей. Солнечные лучи, преломляясь и переплетаясь с мириадами резных листьев пушистых древесных крон, золотым дождём застыли в недвижном воздухе.

Серёжа сделал ещё несколько шагов вглубь леса. Уже ничто не напоминало о том, что где-то совсем рядом ярко светит полуденным огнём августовское Солнце; что на приветливой опушке мальчики и девочки со звонкими радостными криками готовятся разжигать костёр; что лёгкий ветерок ласково гладит пожелтевшую высокую траву, и ярко-жёлтые цветы приветливо кивают своими кудрявыми головками.

Ни единого звука не слышалось под пологом старого леса, ни лёгкого дуновения – даже самые маленькие листочки и веточки, словно вмороженные в пространство, ни одним движением не нарушали безмятежности всеобщего покоя. Даже дышать стало трудно: тяжёлый, напоенный духом леса воздух, казалось, с трудом входил в лёгкие.

Серёже, ещё минуту назад мечтавшему побродить здесь подольше, теперь захотелось быстрее выбраться из липких объятий леса. Он повернул назад и торопливо направился обратно на опушку, где одиноко лежала набранная им охапка хвороста. Вот уже мальчик миновал последний ряд старых деревьев, за которыми начиналось редколесье лесной опушки. Но что это? Вместо бескрайних холмов и долин, вместо вьющейся дороги и синего безоблачного неба Серёжа увидел всё те же толстые, покрытые древним лишайником стволы, утонувшую во мху землю, да причудливые переплетения корявых ветвей. Серёжа пошёл быстрее, потом побежал, цепляясь ногами за горбатые корни и царапая лицо острыми сучьями. Но каждый раз, когда он уже считал, что вот-вот выберется из глухомани леса, перед ним будто древние чудовища вставали тёмными громадами деревья.

Рис. 5. Чаща (Дебри). И.И. Шишкин, 1881 г.

Мальчик понял, что заблудился. Однако особого страха он не испытывал. С раннего детства каждое лето выезжая на дачу, принадлежавшую его деду, Серёжа с утра до вечера бродил по окрестным лесам, чаще с дедом, а иногда в одиночку, и отлично умел определять направление и по Солнцу, и по обильно поросшей мхом северной стороне деревьев.

Поэтому и на этот раз, остановившись и оглядевшись, мальчик вспомнил, что, когда он шёл к лесу за сухим хворостом, Солнце светило ему сзади слева. Значит теперь следует повернуться таким образом, чтобы Солнце оказалось от него спереди и чуть справа. Размышляя таким образом, Серёжа стал искать едва пробивавшиеся сквозь нагромождение ветвей и свисающих бахромой гирлянд зелёного мха дневное светило. Это оказалось непростой задачей, ибо раздробленные паутины солнечных лучей прорезали густую листву во всех направлениях. Покружившись в разные стороны, Алеша, в конце концов, выбрал, как ему казалось, верное направление, и уже не спеша, направился к выходу из леса.

Однако после нескольких минут ходьбы, сверяясь с Солнцем, Серёжа обнаружил, что он светит ему в спину. Серёжа опять сориентировался, повернул направо и ускорил шаг, насколько позволяла мягкая, уходящая из под ног почва и бесконечные груды старого валежника, постоянно преграждавшие мальчику дорогу. Через некоторое время Серёже опять пришлось повернуть вправо, и это повторялось снова и снова, а бескрайние просторы старого леса, казалось, заполнили собой весь обитаемый мир.

Стало стремительно холодать. Несмотря на то, что Солнце, судя по редким лучам, боязливо просвечивающим сквозь прорехи в зелёном куполе, стояло ещё высоко, холод ледяными, липкими лапами стиснул мальчика. Его лёгкая летняя одежда, разорванная острыми, сухими сучьями, стала влажной от пота и сырости. Серёжу била крупная дрожь, и страх, пока едва ощутимый, но жуткий в своей безжалостной неумолимости, подступал всё ближе и ближе, подобно океанскому приливу, затапливающему севшее на рифы судно.

Отчаявшись выбраться самостоятельно, мальчик стал кричать и звать на помощь, но голос тонул в гниющей пучине столетиями падающей листвы, растворялся в облепляющих стволы бородатых лишайниках и уходил в трухлявые недра мёртвых деревьев. Ничто не могло нарушить могильную тишину этого ужасного места, неслышно было даже лёгкого шороха крыльев вспугнутой птицы или цоканья, резвящихся в кронах белок.

Внезапно застывшую тишину леса пронизал тоскливый пронзительный голос. Возникнув из ниоткуда едва слышимым, скорее даже лишь слегка ощущаемым стенанием, он превратился в пронзительный вой, одновременно похожий и на глумливый хохот, и на предсмертный стон. Казалось, то был крик издыхающего одинокого волка, покинутого стаей во льдах «белого безмолвия». Невозможно было определить, с какой стороны доносится этот ужасающий вопль, он лился со всех сторон одновременно, как будто его источник находился в каждой точке пространства.

Крик оборвался сразу, словно порвалась натянутая струна. Серёжа, который застыл на месте, когда зазвучал этот страшный голос, теперь раздавленный нахлынувшей лавиной мёртвой тишиной, в ужасе, не чувствуя ничего, кроме сводящего с ума страха, бросился бежать, уже не разбирая дороги и не думая, куда и зачем он несётся по жуткому лесу. Сердце мальчика трепыхалось в груди как запутавшаяся в сетях рыба, в голове стучали и гремели гонги, а в глазах плавали, кружились, застилая мелькающие со всех сторон вековые деревья и валежник, яркие всполохи огненных пятен. Ледяные волны страха гнали мальчика всё дальше и дальше, он спотыкался, падал, но не в силах остановиться поднимался, снова в бешеном порыве устремляясь вперёд.

И вдруг перед взором Серёжи сверкнули золотые струи солнечного света, льющиеся широкими потоками меж огромной толщины стволов циклопических деревьев. Со вспыхнувшей надеждой мальчик сделал последнее усилие и выбежал из-под чёрного купола холодного леса на омытую небесным светом Солнца равнину.

Радость и сладостное, восторженное чувство охватило всё существо Серёжи. Страх прошёл. Серёжа жадно вдыхал тёплый застывший воздух, с любопытством осматривая окрестности. Даже в кровь расцарапанные лицо и руки и разорванная одежда не омрачали восторга мальчика наконец-то выбравшегося из ненавистного леса.

Полуденное Солнце золотило исполинскую стену деревьев гигантским полукругом тянущуюся по обе стороны стоявшего на опушке Серёжи. Спереди располагался пологий, поросший невысокой, пожухлой травой холм, загораживающий собой горизонт. Ближе к вершине холма Серёжа разглядел что-то вроде огромных валунов, наподобие тех, которые разбросаны по разным места ледяным дыханием давно растаявших ледников.

Нужно было как можно быстрее возвращаться в лагерь, и чтобы сориентироваться, Серёжа решил забраться на вершину холма и с неё как следует осмотреть окрестности. Подъём оказался труднее, чем представлялось на первый взгляд, во-первых потому, что мальчик после блужданий по ужасному лесу едва держался на ногах, а во-вторых, под ноги то и дело попадались какие-то странные предметы, напоминающие не то высохшие кости, не то отбеленные Солнцем с ободранной корой ветки старых деревьев.

Когда же Серёжа, наконец, поднялся на вершину холма, он остолбенел от удивления и отчаяния: впереди, начинаясь почти у самого подножия, раскинулось бескрайнее море зелёного леса. Это была поляна со всех сторон окружённая громадами старых деревьев.

Но Солнце по-прежнему сияло на ослепительно-голубом небе; мокрая одежда мальчика успела просохнуть, и Алеша, несмотря на постигшее его разочарование, довольно быстро оправился и стал осматриваться. Он решил, что вожатые в лагере, наверно, давно заметили его отсутствие и уже ищут его, что, судя по Солнцу, прошло не так много времени, как ему показалось. Серёжа сообразил, что лучше всего подождать здесь, а пока не подоспела помощь, расположиться на самом высоком и видном месте.

Мальчик посмотрел по сторонам: он находился почти на самой высокой точке холма. Рядом с Серёжей на расстоянии протянутой руки лежал большой низкий камень с плоской вершиной, с какими-то странными тёмными подтёками. Вокруг плоского камня, образуя неправильный круг, располагались огромные, поросшие бородатым мхом и бурым лишайником валуны. Посмотрев под ноги, Серёжа увидел удивительный, величиной с кулак взрослого человека гриб, похожий на гигантский зуб, одиноко торчащий из земли. Беловато-серую поверхность гриба, покрывали крупные тёмно-красные капли, сочащиеся из ноздреватых пор.

Серёжу настолько поразил вид этого странного гриба, что он, забыв обо всё на свете, присел на корточки и принялся внимательно разглядывать кровавые капли, блестевшие под лучами полуденного Солнца. Тончайший аромат, напоминающий запах клубники со взбитыми сливками, исходящий от обрамлённого пожухлой травой гриба, манил и притягивал, обещая наслаждение и дарил ощущение покоя. Серёжа протянул руку и дотронулся до тёмно-красной капли: тянущаяся, густая жидкость обагрила кончики пальцев мальчика. Серёжа поднёс руку к лицу – смущающий чувства, дурманящий аромат спелой клубники и сливок усилился, и, не устояв перед искушением, Серёжа облизал испачканные в липкой жидкости пальцы.

Рис. 6. Могила самоубийцы. В.А. Котарбинский, 1901 г.

Приторно-сладкий, отдающий гнилью вкус грибной жидкости не понравился мальчику. Он оставил в покое торчащий из земли окровавленный зуб и расположился на плоской вершине валуна, рядом с которым и произрастал загадочный гриб. Отсюда открывался отличный вид во все стороны, и покажись из леса кто-нибудь из спасателей, Серёжа непременно заметил бы его.

Но время шло, и лесные великаны, окружавшие поляну и видевшие не одно столетие, по-прежнему, как угрюмые часовые недвижно стояли на страже у проклятого холма. Ничто не нарушало мёртвый покой обитателей холма, если только было здесь хоть одно по-настоящему живое существо кроме скорчившегося на огромном камне мальчика.

Время шло, и Серёжа стал замечать, что Солнце, так долго топтавшееся в зените, вдруг величаво поплыло по безоблачной глади неба. Это было невероятно, невозможно, но Серёжа увидел, как неторопливо по длинной дуге спустившись к чёрной линии горизонта, дневное светило, блеснув малиновыми огнями, скрылось совершенно. А с противоположной стороны из-за зубчатой стены леса выкатилась на чёрное сажевое небо огромная кроваво-красная полная луна.

Серёжа, для своего возраста чрезвычайно начитанный и образованный – посещал даже кружок по моделированию летательных аппаратов, был до крайности поражён развёртывающейся на его глазах фантасмагорией. Надо сказать, что родители Серёжи, происходившие из заводской среды, были людьми весьма грамотными, но глубоко материалистическими и прагматичными, поэтому мальчика с самого раннего детства приучали к рациональному мышлению, неверию в чудеса и предзнаменования и скептическому отношению ко всему непознанному.

Серёжа почти не читал сказок, смеялся над сверстниками, когда те поверяли ему свои истории о встречах с ведьмами и феями, волшебниками и водяными. В то время он уже был убеждён в абсолютной непогрешимости тогдашней механистической науки и считал, что мир если ещё и не до конца исследован и классифицирован, то в ближайшем будущем непременно станет таковым. Природа и Человек виделись ему сложнейшими механизмами со своими микросхемами, движителями и аккумуляторами. Он мечтал стать инженером-механиком, изобретать новые машины и технические приборы, мечтал своими руками конструировать самолёты и подводные лодки. В его индивидуальном мирке, который, тем не менее, казался ему понятным и уютным, не было место магии великих алхимиков или мистического восторга божественных откровений.

Мальчик, не испугавшийся леса, холода и одиночества, который сохранил способность трезво оценивать ситуацию, даже когда обнаружил себя запертым на этой ужасной поляне, был раздавлен и уничтожен возникшими перед его взором видениями. Почва в буквальном смысле уходила у него из-под ног, пространство покрывалось паутиной трещин, раскалываясь с противным хрустом; мир, словно мираж в безводной пустыне, дрожал, расплывался и становился неощутимо прозрачным.

Лежащий под мальчиком огромный камень гудел подобно гигантскому колоколу, в который раз за разом ударяет тысячетонным молотом великан. Серёже казалось, что он то взмывает к чёрным отверстым небесам, так, что можно было потрогать рукой луну, то со страшной, вызывающей дурноту скоростью погружается в глубочайший Тартар, где томятся и жаждут крови низвергнутые Титаны.

Страх чёрными сгустками поднимался из невообразимых, немыслимых глубин сознания, оттуда, где скрытые тяжёлой драпировкой повседневности, спят ужасные призраки, готовые при малейшей возможности пробудиться и пожрать наш разум и волю. Серёжа лежал на животе на плоском, холодном камне и, срывая ногти, пытался как можно сильнее зацепиться за его шероховатую, изъеденную веками поверхность. Этот мёртвый камень представлялся мальчику единственной материальной опорой, соломинкой, схватившись за которую можно было хотя бы надеяться удержаться и не угодить в бездонный омут предвечного ужаса.

До слуха Серёжи доносился странный звук, отдалённо напоминающий треск раскрывающегося под напором молодого растения жёлудя. Звук постепенно набирал силу, перекрывая гудение камня, сливался с окружающим пространством и, казалось, составлял с ним одно целое. Волны хаоса, накатывающиеся на мальчика и швыряющие его в безграничные дали Космоса, ослабели, и можно было видеть, как в застывшем нечто вспениваются мириады мельчайших пузырьков. Пузырьки множились, выпячиваясь из каждой точки пространства, и Серёжа чувствовал, что внутри него самого тоже образуется эта чудовищная пузырчатая пена, причиняя немыслимые страдания.

Вскоре Серёжа ощутил себя окружённым пузырьками со всех сторон, но видел уже почему-то не выпуклые, а вогнутые поверхности. А потом…

***

Перед Серёжей в жутковатых, скорее осязаемых, чем видимых отблесках чёрного Солнца, возникло циклопическое грибоподобное существо с гигантским ликом, изборождённым глубокими морщинами. В демоническом разрезе невидящих мёртвых глазниц сквозила – нет, не жестокость – а неумолимая алчность вечно голодной твари. Из этих жаждущих глаз медленно стекали крупные капли густых кровавых слёз, катились по бледно-серой, сморщенной коже, застревая в многочисленных складках, и срывались, падая в чёрную бездну мрака.

Выражение лица демона поражало омерзительной двуликостью: оно одновременно походило и на чело древнего старца-мудреца, посвятившего долгие годы кропотливому изучению науки, и на глумливую физиономию деревенского дурака, щерящего в бессмысленной улыбке слюнявый рот.

Огромное тело грибообразного демона на глазах Серёжи вспучилось бесформенными буграми, откуда появились десятки и сотни рук, похожих на руки полуразложившихся трупов, которые подобно слепцу шарили вокруг, но неуклонно приближались к мальчику. Серёжа хотел вскочить и броситься без оглядки, но взгляд мёртвых глазниц обездвиживал, лишал последних сил, и заставлял смотреть, смотреть, не отрывая глаз, на огромный окровавленный лик.

Вот уже мёртвые пальцы скользят по искажённому отчаянием и ужасом лицу мальчика, ещё немного и сатанинские руки оплетут, охватят и неумолимо потянут в ненасытную, дышащую зловонием утробу демона.

Внезапно в широко открытые, стекленеющие глаза Серёжи хлынул яркий, режущий сознание электрический свет, в тело словно вонзились тысячи острых иголок, и последнее, что успел заметить мальчик, погружаясь в туманное забытьё, были сосредоточенные, серьёзные лица людей в белых халатах и сияющие лампы в блестящих металлических абажурах. А где-то далеко-далеко внизу в клочковатом облаке серого тумана исчезал маленький, полупрозрачный силуэт грибообразного демона…

IV

— Прошло уже почти три недели, — сквозь полуоткрытую дверь просторной, светлой комнаты со свежепобеленным потолком и больший, плотно задёрнутым занавеской окном до Серёжи доносился грубоватый с лёгкой хрипотцой голос, выговаривающий слова в провинциальном стиле, — теперь Вы, наконец, можете сказать, что произошло с мальчиком?

Широкоплечий, коренастый мужчина в чёрном кожаном пиджаке обращался к седобородому пожилому профессору в толстых роговых очках, одетому в белоснежный медицинский халат.

— Прошу меня извинить, но об этом скорее нужно спросить у Вас, — профессор говорил неторопливо, чуть картаво, но его негромкий, спокойный голос звучал солидно и внушительно, — Вы занимались расследованием, так сказать, на месте преступления…

— Подождите, профессор, — перебил человек в кожаном пиджаке, — обстоятельства дела чрезвычайно запутаны. И, кроме того, — тут он понизил голос почти до шёпота, — если составить официальный отчёт на основе тех фактов, которые удалось узнать там, то вскоре нам с Вами, вероятно, придётся отвечать на много других вопросов, куда более неприятных, чем те, которые я сейчас задаю Вам.

— Ещё раз прошу прощения, но я Вас не понимаю. Какое отношение может иметь больной мальчик к Вашей работе? Насколько я знаю его родители — люди вполне благонадёжные и с хорошей репутацией…

— Причём здесь родители?! — человек в кожанке снова перебил профессора, — Вы просто не хотите говорить откровенно. И к тому же не до конца понимаете, чем для меня, да и для Вас тоже, вся эта история может обернуться. Пустят в расход, да и концы в воду…, — помолчав немного и снова перейдя на шёпот, мужчина продолжал, — я скажу Вам как есть. Причём имейте в виду, что я пока никому ничего не докладывал. Разумеется, сказанное не должно пойти дальше этого кабинета.

Вы, конечно, знаете, что мальчика доставили в районную больницу, а затем сюда, к Вам, после того, как он почти трое суток провёл в лесу… Так вот, с того времени, как бездельники-вожатые подняли тревогу о пропаже мальчика, и до того, как он был обнаружен на этой чёртовой поляне, происходила какая-то, – тут мужчина ввернул непечатное слово, – Короче говоря, спохватились вожатые быстро, обыскали окрестности, нашли на опушке брошенную мальчиком кучу палок, покричали, но в лес с детьми заходить не решились – послали за помощью в пионерлагерь.

Там у них начальник не дурак, понял, чем дело пахнет, и сразу сообщил в район. Мы были на месте уже часа через четыре после того, как обнаружили, что мальчик пропал. Пустили по следу собак. Они пошли бодро, благо дождя не было, а след совсем свежий. Но через двести метров как отрезало. Не идут наши собачки и всё тут! Пробовали по кругу пройти и назад возвращались – без толку. Сначала бегут резво, а как доходят до этого места, шерсть дыбом и назад.

Пришлось вызывать подкрепление и искать без собак, ну, в лесу-то за такое время далеко не уйти. Успели до темноты прочесать лес километров на пять вглубь. Пусто!

Утром начали снова, подключили добровольцев из города. Кажется, каждый пень перетряхнули, а мальчик как сквозь землю провалился.

Мне из района начальство звонит: не шутка, мальчик из столицы пропал без вести, а мы вторые сутки ищем и ничего. Вечером я пошёл к местным – искать проводника, знающего лес. А они ни в какую! Я и так, и эдак – бесполезно. Говорят: «Мы туда не ходим, грибы и ягоды на базаре покупаем».

Пошёл я тогда прямиком к председателю, говорю, или ты мне через час предоставишь толкового следопыта, или к завтрашнему дню твоё место вакантным будет. Ну, тот повилял-повилял и повёл меня в соседнее село к ихнему шаману. Предупредил, на всякий случай, что шаман этот официально числится помощником ночного сторожа, а шаманством занимается вроде как вместо самодеятельности.

Короче говоря, выслушал меня шаман, на председателя мрачно глянул и велел принести ему девять чёрных петухов и красной шёлковой материи. А сам собираться стал. Я думаю, уж не хочешь ли ты, друг любезный, улизнуть. Спрашиваю, куда намереваешься? Он смотрит на председателя и говорит, что едем мы все вместе и прямо сейчас, чтобы, значит, к полуночи быть на опушке леса.

— Я Вам, профессор, откровенно скажу, — человек в кожаном пиджаке оглянулся по сторонам и энергично зашептал, — хотел я тогда арестовать и этого треклятого шамана, и председателя. Но передумал: побоялся, что без них пацана не найдём. А вот сейчас думаю – зря это я. За мальчика мне бы выговор дали, а теперь и до высшей… — тут мужчина осёкся, бросил на седобородого профессора быстрый взгляд и продолжил уже спокойнее, — Приехали мы, значит, в лес. Шаман одел свои побрякушки, разжёг костёр и стал кривляться, завывать и в бубен бить.

— И не поверите, профессор, — человек опять оглянулся через плечо, — страшно нам стало, жутко до дрожи. И сейчас страшно… Ветра не было, тишина… кровавая луна сквозь чёрные, рваные тучи светит…

Шаман скачет как припадочный и всё бормочет, и зубы скалит. Потом упал на землю, в судорогах бьётся, и пена у него изо рта идёт…

Рис. 7. Шабаш ведьм. Francisco Jose de Goya y Lucientes, 1819-1823 гг.

Вой из леса раздался, я такого в жизни не слышал, хоть и в деревне вырос, и на волков с отцом ходил. А шаман поднялся, шатаясь, подошёл к корзине с чёрными петухами и начал одному за другим резать горло ржавым, тупым ножом. Резал, швырял машущего крыльями петуха в заросли и снова резал…

Потом принялся кромсать на куски красный шёлк и вязать их на ветки. А после опять за бубен взялся…

Уже когда светать стало, подходит ко мне, протягивает клок волчьей шерсти, что со своей накидки срезал, и, не глядя на меня, говорит: «Идите сейчас в лес и ищите мальчика. Он на поляне. Если до полудня его не найдёте, возвращайтесь и больше туда не ходите».

Что делать? Пошли. Я и два моих помощника, а председатель с шаманом на опушке остался. Шли сначала по заметкам, что поисковики вчера оставили, а потом уже просто вперёд по компасу. И к полудню действительно вышли на поляну и там, на вершине холма нашли мальчика. Он лежал на здоровенном плоском камне, одежда вся изодрана и окровавлена, на лице и руках глубокие царапины… А самое главное его тело было покрыто кровавыми отпечатками человеческих рук!

Мальчик был без сознания, и в таком виде мы его и доставили в районную больницу. И вызвали группу экспертов для расследования.

Вот официальный акт экспертизы.

Человек в кожанке сунул руку во внутренний карман и извлёк замусоленные листы бумаги с синими печатями. Немного поколебавшись, он протянул листы профессору. Тот отрицательно покачал головой:

— Расскажите сами в двух словах.

— Хорошо. Исследовав место происшествия – эту чёртову поляну – и окрестности, эксперты пришли к заключению, что кроме мальчика на поляне не было ни одного человека. Это, во-первых. А во-вторых, судя по состоянию следов мальчика вокруг поляны – прежде чем попасть на неё он обошёл несколько раз по кругу – они оставлены в районе полудня, то есть примерно тогда же, когда вожатые обнаружили исчезновение мальчика. Между тем до поляны, и то если идти напрямик, часов пять ходу по непролазной чащобе.

Получается совершенная несуразица. Сначала мальчик за несколько минут попадает на поляну, которая находится в тринадцати километрах от опушки. Потом он сразу же поднимается на холм, залезает на камень и, не слезая, сидит на нём двое суток.

И, наконец, кровавые отпечатки на теле мальчика. Экспертиза установила, что следы крови были свежие и могли быть оставлены только, когда пацан давно уже сидел на камне. Но на поляне-то больше никого не было! Да и кровь… Эксперт уверяет, что она только похожа на человеческую, а на самом деле такой у людей не бывает.

Наступило продолжительное молчание. Профессор в задумчивости смотрел, как по стеклу стоявшего в углу шкафчика с лекарствами неспешно ползёт сонная осенняя муха. Проследив за взглядом профессора, человек в кожаном пиджаке с ненавистью посмотрел на муху и, сделав движение, как будто собирался прихлопнуть бедное насекомое залапанными листами акта экспертизы, громко выругался.

Профессор вздрогнул и перевёл взгляд на человека в кожанке:

— Садитесь, Никита Степанович. Не волнуйтесь так. Я расскажу Вам, что на данный момент имеется по поводу состояния психического и физиологического здоровья мальчика. Расскажу и то, что удалось выяснить из моих бесед с пациентом. Но прошу также иметь в виду: пациент находится в крайне нестабильном психическом состоянии, всякие разговоры с ним об имевших место событиях категорически исключаются.

Никита Степанович, с грохотом пододвинув тяжёлый деревянный стул, сел к столу; профессор расположился напротив:

— Итак, — профессор откашлялся и поправил роговые очки, — мальчик был доставлен в районную больницу в состоянии острого токсикоза. В местности, где располагается пионерский лагерь, встречается редкий вид весьма ядовитых грибов — Hydnellum peckii. Его ещё называют кровавый зуб или Зуб Дьявола, — профессор снова откашлялся, — Судя по следам на пальцах и губах мальчика, он попробовал жидкость, выделяемую ядовитым грибом и имеющую довольно приятный запах.

Состояние мальчика было крайне тяжёлым, и это трудно объяснить только воздействием токсина. К нам он был переведён вследствие начавшихся галлюцинаций и провалов в памяти. На данный момент удалось добиться прекращения кошмаров и почти полного восстановления памяти. Кроме времени нахождения мальчика в лесу. Он помнит только, как вместе с отрядом пионеров пошёл в поход, а далее сразу вспоминает эпизоды из больницы. Таким образом…

— Доктор, — прервал речь профессора Никита Степанович, — значит, Вам тоже ничего не удалось выяснить. Неужели мальчик совсем ничего не рассказывает?

Профессор пристально глянул в глаза Никите Степановичу:

— Не торопитесь, молодой человек. Не торопитесь… Я работал с пациентом методами гипноза. И в состоянии гипнотического транса мальчик рассказал всё, что с ним случилось со времени его ухода из лагеря и до момента, когда мальчик уже полностью галлюцинировал под воздействием токсина. Вот послушайте…

И доктор подробно изложил всё то, что испытал Серёжа во время скитаний по жуткому лесу и заключения на ещё более жуткой поляне. Чем дольше говорил доктор, тем больше бледнел сидящий напротив Никита Степанович. Когда же профессор упомянул о явлении грибоподобного демона, Никита Степанович выругался.

— Профессор, — голос Никиты Степановича сорвался, он прокашлялся и продолжил, — как Вы сами объясняете всё это? Что Вы думаете об этой чертовщине?

Профессор ответил не сразу; он не спеша поднялся, прошёлся по кабинету, заложив руки за спину и внимательно разглядывая чисто вымытый кафельный пол. Затем снова уселся напротив Никиты Степановича и, пристально глядя тому в глаза, произнёс:

— Я занимаюсь психологией более пятидесяти лет, молодой человек… Если бы мы могли объяснить подобные явления, то, поверьте, мы давно бы сделали это. Есть малодушные кретины, предпочитающие закрывать глаза и делать вид, что они ничего не замечают, но я не одобряю подобную позицию. Мы, я имею в виду современную науку, чрезвычайно мало знаем о человеке и ещё меньше о том, что составляет феномен сознания или, если хотите, души… Наши неуклюжие попытки что-то познать, напоминают усилия слепого рыбака, сидящего в утлой лодчонке посреди безбрежного океана, который раз за разом бросает сети, стараясь постигнуть мощь и величие водной стихии. И кто знает, быть может однажды он вытащит из пучины большую зубастую акулу, которая съест и рыбака, и сеть, да и лодку в придачу…

Профессор помолчал, смотря как жирная муха, взлетев со шкафа, сделал крутой вираж и, врезавшись в абажур ярко светившей лампы, упала на стол, беспомощной шевеля лапками:

— Что сокрыто в глубинах нашей души? Какие демоны спят в тёмных закоулках нашего подсознания? Что или кто таится во мраке глубокого сна или шаманского транса? Не выпустим ли мы наружу, разбудив и растревожив нашими неумелыми и грубыми методами психиатрии, таких демонов, которые проглотят наше сознание, как лягушка глотает муху? Не превратиться ли наша жизнь в не проходящий кошмар?

К сожалению, Никита Степанович, кроме озвученных вопросов я ничего не могу ответить Вам. Да и никто не сможет. Слишком долго мы подходили к человеку просто как к сложной машине, чтобы сейчас, когда перед нами открываются новые проблемы и задачи с ходу предложить адекватные решения и правильные ответы. Даже профессор Фрейд, этот Колумб психиатрии… Хотя это, Никита Степанович, уже разговор для специалистов.

Никита Степанович сидел, уставив глаза в пол, его большие, грубые руки стискивали столешницу так, что ногти побелели, а жилы вздулись от напряжения. Когда профессор замолчал, Никита Степанович какое-то время сидел, не меняя позы, затем тяжело поднялся и глухо сказал:

— Это дело нужно строжайше засекретить. На любые исследования ставить гриф, — Никита Степанович оглянулся через плечо на открытую дверь в комнату Серёжи и, подойдя ближе, ударом ноги захлопнул её.

V

Сергей Сергеевич падал, падал в вязкой упругой массе пространства, и лужа крови на полу медленно, но неуклонно приближалась. Сергей Сергеевич подумал, что сейчас он ударится о твёрдый, покрытый плиткой из искусственного камня окровавленный пол, потом его мысли вновь перекинулись на неестественно яркие картины прошлого. То, что он всё ещё не успел упасть, не удивляло Сергея Сергеевича – просто не было времени об этом подумать. Старого профессора занимало другое: удивительный случай из его детства, так некстати проявившейся чернильной кляксой на аккуратно исписанным листе памяти.

Сергей Сергеевич знал этот мир, понимал его притягательную прелесть и холодную жесткость. Но Сергей Сергеевич всю жизнь ненавидел людей, утверждавших, что они соприкоснулись со сверхъестественным. Ненавидел люто, презирал и снова ненавидел той ядовитой ненавистью, в которой и сам себе зачастую боялся признаться.

Он хорошо помнил одно занимательное происшествие – да, это случилось спустя три ли четыре месяца после той злополучной поездки в пионерлагерь.

Серёжа сидел за первой партой и старательно записывал объяснение учительницы о зеркальных изомерах, как вдруг услышал, что сидящие сзади мальчики обсуждают вчерашний поход в старое, заброшенное здание, куда они ходили наблюдать привидение. Серёжа больше не слушал об изомерах, он жадно, как умирающий в безводной пустыне странник, поглощал каждое слово беседовавших ребят. И вот, когда один из них сказал, что его друг Котька прошлым летом видел дух старого садовника, который якобы обходил заросший бурьяном сад вокруг брошенного дома, Серёжа не выдержал. Он вскочил со своего места, подбежал к мальчикам и, выкрикивая обидные слова, в исступлении рвал тетрадки, сбрасывал со стола книги, дрался и даже кусался.

Был крупный скандал, однако учтя, что Серёжа недавно выписался из больницы, администрация школы предпочла закрыть глаза на неадекватное повеление мальчика и неприятный инцидент замяли.

И Сергей Сергеевич вдруг с необыкновенной ясностью почувствовал всю нелепую абсурдность того далёкого события, которое долгие десятилетия мирно дремало в глубинах памяти, а теперь в самый неподходящий момент выплыло на поверхность. «Сошёл с ума», – мелькнуло в уме старого профессора, – «Ещё тогда. Да, ещё тогда. Значит все эти годы был сумасшедшим, и зять знал… а может все знали… или это сон… Что сон? Сон сейчас. Или сон – то, что случилось тогда…»

Сергей Сергеевич, наконец, заметил сантиметрах в двадцати от своего лица запятнанный кровью пол, в этот миг осознал, что падает и падает уже давно. Ужас плеснулся в обезумевших глазах Сергея Сергеевича, в следующий миг он ощутил глухой удар. Перед взором Сергея Сергеевича вспыхнули тысячи разноцветных искр, а затем всё вокруг словно окунули в густые чернила.

***

Камни, летающие в пространстве камни кружились, сталкивались и вновь разлетались в разные стороны. Сергей Сергеевич наблюдал за их полётом, не думая более ни о давно канувшем в Лету прошлом, ни о так волновавшем его настоящем, ни о разбегающихся в обманчивых клубах тумана тропинках будущего.

Только кружащиеся в пустоте камни занимали внимание Сергея Сергеевича, и он смотрел за их прихотливым полётом, и это занятие странным образом успокаивало его взвинченные до последнего предела нервы.

Постепенно камни становились больше и больше, увеличивались, достигая размера сначала большой тыквы, а затем и одноэтажного дома. Сергей Сергеевич видел, что каждые последующие камни неуклонно росли, росли всё быстрее и быстрее, и это вызывало тревогу и страх, размеры которых увеличивались вместе с летающими камнями. Вот уже камни стали походить на гигантские планеты, они теснились, сдавливая собой пространство, грозили сомкнуться и обратить в пыль человека-песчинку, и становилось ясным, что само нахождение рядом с подобными громадинами противоестественно и невозможно.

Рис. 8. Апофеоз войны. В.В. Верещагин, 1871 г.

Наконец, исполинские размеры камней перестали поддаваться восприятию чувств Сергея Сергеевича. Он не мог определённо сказать, где находится – и находится ли где-нибудь вообще – границы ужасающих одним своим присутствием каменных стен, которые теперь со всех сторон надвинулись на него, мешали двигаться и дышать и неумолимо придвигались всё ближе и ближе. Сергей Сергеевич хотел позвать на помощь, но понял, что не может ни пошевелиться, ни закричать. Чувствуя, что вот-вот будет окончательно раздавлен каменными исполинами, подгоняемый ужасающим страхом, сильнее которого он не испытывал ни разу в жизни, Сергей Сергеевич сделал последнее усилие и… открыл глаза.

Первое, что он почувствовал – отвратительный запах, напоминающий зловоние много месяцев немытых человеческих тел, смешанный с кислым духом старого постельного белья, вонью горелого, прогорклого масла и резким ароматом каких-то лекарств. Пахло одновременно всем, но становилось понятным, что этот запах присущ данному месту и является его неотъемлемой частью. Точно такой же, как стоявший на обшарпанном столе грязный эмалированный таз с рыжими пятнами ржавчины, в который изредка падали капли воды, стекающие из трещин пожелтевшей от времени и невзгод штукатурки на потолке.

Сергей Сергеевич попытался повернуться, но обнаружил, что лежит на койке, причём его руки прикручены бинтами к металлическим поручням. Не пытаясь более что-либо предпринять и чувствуя во всём теле страшную слабость, Сергей Сергеевич пристально смотрел на узкое запылённое окно с отломанным шпингалетом, закрытое с помощью приставленного к раме цветочного горшка с полузасохшей геранью. Сергей Сергеевич старался вспомнить, каким образом он попал в это неприятное место.

Размышления привели Сергея Сергеевича к двум выводам. Во-первых, он совершенно не помнил, как он здесь оказался; а во-вторых, он почему-то больше не отождествлял себя с тем, кем, как ему казалось, был: профессором кафедры машиностроительных технологий Станкостроительного университета Сергеем Сергеевичем Лебедевым. Нет, какая-то совсем небольшая часть его сознания по-прежнему ощущала себя Сергеем Сергеевичем, но это было похоже на угасающее пение случайно задетой струны арфы – звук мелодичный и приятный, но затухающий и скорее чувствуемый, чем слышимый.

Но мироощущение Сергея Сергеевича, его чувства, мысли и память подчинялись совсем другой личности, незнакомой прежнему Сергею Сергеевичу. Новая личность бесцеремонно вторгалась, вытесняла старого профессора на границу осознанной мысли, туда, где стирается зыбкая грань между сном и бодрствованием, между иллюзией и действительностью…

Размышления Сергея Сергеевича были прерваны противным скрипом распахнувшейся двери, и в комнату вошли два человека: врач, мужчина средних лет с испитым, одутловатым лицом и медсестра, высокая, с широкими плечами и длинными сильными руками. Врач, не подходя к Сергею Сергеевичу, прислонился спиной к стене около окна и с равнодушным видом смотрел, как длиннорукая медсестра взяла со столика использованный одноразовый шприц, ловко вытащила из кармана запачканного чем-то неприятно-жёлтым халата ампулу и сделала Сергею Сергеевичу укол. После чего, хлопнув дверью, так, что с потолка посыпалась штукатурка, вышла из комнаты.

Врач, постояв некоторое время, не спеша отклеился от стены и, подойдя к койке Сергея Сергеевича, сел рядом на стул:

— Анастасия Сергеевна у нас молодец! Можно сказать передовик производства. Других медсестёр как перевели на должности уборщиц, так они и подали по собственному на увольнение. А эта ничего, держится… На три ставки работает, и хоть бы ей что! — помолчав немного, врач продолжил разговор, и было видно, что ему всё равно, что говорить и слушает ли его собеседник, — вот скажем мы, врачи, тоже, можно сказать, работаем на общественных началах. Деньги смешные, премий нет, работа собачья… Вот только спирт даровой и выручает…

Врач поперхнулся и засмеялся хриплым, неестественным смехом. Потом вдруг нахмурился и посмотрел на Сергея Сергеевича с таким видом, как будто только что заметил его присутствие:

— Ну так… да… что ж… давайте начнём… Я вижу Вам полегчало – взгляд осмысленный и бред не несёте…

Сергей Сергеевич взглянул на врача, с трудом вращая одеревеневшей шеей, и произнёс:

— Доктор, где я?

— В дурке, батенька, в дурке! А что же Вы хотели в Вашем-то возрасте. Да, маразм – обычное явление в Ваших годах, тут уж ничего не поделаешь. Скажите спасибо Вашему зятьку… как его… Жухину, Пухину, Гухину… А вспомнил – Мухину! Это он Вас сюда посоветовал свезти, сказал, что у Вас уже давно не все дома.

— Доктор, — Сергей Сергеевич не узнавал своего голоса, — мне действительно плохо… У меня, то есть не у меня, а у того, кто сейчас говорит, раздвоение личности.

— Да, да, да. При маразме это бывает, Вы расскажите подробнее, станет легче… Расскажите о себе, кто Вы теперь, что Вы…, — врач говорил торопливо, сбивчиво, всем своим видом показывая крайнюю заинтересованность. Ему явно очень хотелось услышать историю своего очередного пациента, но его интерес походил, скорее, на стремление деревенской кумушки услышать городские новости, чем на желание помочь своему подопечному.

***

Сергей Сергеевич рассказал, что зовут его Михаил Юрьевич Романов, ему тридцать два года, и он уже десять лет читает лекции и проводит практические занятия по высшей математике на кафедре вычислительной математики Технологического университета, имея диплом об окончании крупнейшего в стране физико-математического вуза.

В Технологическом университете Михаил Юрьевич проявил себя с самых разных сторон. Он был талантливым педагогом – строгим, требовательным, но умел так заинтересовать студентов, иллюстрируя скучный материал живыми примерами из передовой, современной научной мысли и приводя интересные факты из жизни, что на его лекции и семинары приходили ребята от других преподавателей.

На занятиях Михаил Юрьевич всегда использовал дополнительные, специально подобранные задачи на развитие у студентов логического мышления и способности самостоятельно решать сложные системные проблемы.

Получая нищенскую зарплату, которой в буквальном смысле едва хватало на хлеб и воду, Михаил Юрьевич не устраивал подобно многим своим коллегам по кафедре, бессовестно обирающим полуголодных ребят, платных консультаций с неуспевающими студентами. Нет, он по собственному почину организовывал дополнительные занятия, где все желающие могли задать интересующие их вопросы, разобрать непонятный материал или пересдать контрольную. И желающие приходили, приходили целыми толпами, так что Михаил Юрьевич целыми часами возился со студентами и, часто бывало, засиживался до позднего вечера.

Разумеется, студенты Михаила Юрьевича, дойдя до экзамена, получали гораздо лучшие оценки, чем у остальных преподавателей, что, конечно, вызывало острую зависть и недовольство коллег.

Но Михаил Юрьевич проявил себя не только в педагогике, он был учёным-изыскателем. Занимаясь научными исследованиями на переднем крае современной науки, Михаил Юрьевич строил новые математические модели поведения человека и общества в экстремальных ситуациях, анализировал и обобщал древние и современные методы познания мира, разрабатывал новые научные парадигмы.

В свои тридцать с небольшим Михаил Юрьевич имел более полусотни публикаций в научных изданиях, сделал десятки докладов на международных конференциях и был автором уникальных изобретений. Нужно ли говорить, что вся эта деятельность Михаила Юрьевича никак не оплачивалась, хотя и использовалась кафедрой вычислительной математики для повышения собственного рейтинга.

Михаил Юрьевич входил в состав Научного совета молодых учёных и специалистов, сокращённо НСМУС, председателем которого был некто Лошаков Геннадий Станиславович.

Этот Геннадий Станиславович был личностью в своём роде примечательной. Видом он напоминал вставшего на задние лапы и одетого в костюм поросёнка с пухлыми щёчками и заплывшими жиром глазками. Повадками и интеллектом Геннадий Лошаков также вполне соответствовал своему животному-тёзке. Тем не менее, будучи ещё аспирантом, Лошаков почему-то внушал уважение и даже страх весьма значительным чинам из администрации Университета. Поговаривали, что его родственники имеют отношение к управленцам из организации, название которой стараются не произносить вслух, и они-то и пристроили Лошакова в Технологический университет.

Рис. 9. Садом радостей земных. Фрагмент триптиха. Jheronimus Bosch, 1500–1510 гг.

Геннадий Станиславович освоился в вузе довольно быстро, смекнув, что его связи открывают перед ним широкий простор в смысле хлебных должностей, липовых наград и премий, а также возможности хамить всем подряд, что доставляло Лошакову прямо-таки физиологическое наслаждение.

Руководству же Технологического университета во главе с ректором – лысоватым, похожим на плешивого кота с круглыми лягушачьими глазами субъектом – выполняя негласные распоряжения засевшей в министерстве «пятой колонны» по уничтожению высшего образования и науки, нуждалось в услугах подобных Лошакову личностей. За дополнительную мзду, а также по просьбе своих благодетелей из «высшего света», Геннадий Станиславович Лошаков шпионил за своими друзьями и коллегами, а самое главное, пользуясь своими полномочиями председателя НСМУС, ответственного за набор абитуриентов и помощника проректора по образованию, активно участвовал в гнусных провокациях против достойнейших учёных и педагогов вуза.

Именно Лошакову и было поручено, поручено лично ректором, любыми средствами скомпрометировать и выгнать с работы Михаила Юрьевича, как одного из наиболее талантливых и эффективно работающих молодых учёных Университета. Для Лошакова поставленная задача была тем проще, что кафедрой вычислительной математики заведовала Любовь Александровна Ужарова, которая отличалась тупой, не рассуждающей исполнительностью и совершенным отсутствием моральных принципов.

И если Геннадий Станиславович Лошаков походил на откармливаемого на убой поросёнка, то госпожа Ужарова своей фигурой и образом жизни напоминала беременную свиноматку. Жирная, обрюзгшая с неуклюжей, переваливающейся походкой, частенько нетрезвая Любовь Александровна сумела получить место заведующей только благодаря протекции своего папаши – экс-ректора одного из провинциальных университетов.

Поговаривали, что отец Ужаровой, который, надо сказать, дослужился до поста ректора вследствие своей способности ловко компилировать чужие мысли, сообразуя свои статьи с официальной пропагандой партии и правительства, настолько стеснялся своей дочери, что не рискнул даже взять её студенткой в возглавляемый им вуз. Поэтому Ужаровой пришлось довольствоваться третьеразрядным педагогическим техникумом, где она с горем пополам кое-как обучилась азам математики, что, правда, не помешало ей в будущем воспользоваться связями папаши и защитить кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию.

Получив же должность заведующей кафедрой вычислительной математики, Любовь Александровна стала исполнять самые грязные и неблаговидные поручения администрации Университета. Поручения, от которых открещивались даже самые отпетые бандиты ректорской шайки. Через кафедру Ужаровой проводили миллиардные средства, выделяемые якобы на научные проекты, а на самом деле распределявшиеся ректором среди приближённых, и из которых самой Ужаровой, ставившей свою подпись на финансовых документах, доставались лишь жалкие остатки. Правда, и эти остатки во много раз превышали оклады заслуженных профессоров.

Но и это ещё не всё. На кафедре вычислительной математики работал, а точнее сказать числился штатным научным сотрудником некий профессор Кирдыкто, который с одной стороны имел также какую-то должность в Государственном ядерном центре, а с другой – большую часть времени проводил за рубежом, где сотрудничал с местными научно-исследовательскими институтами. Через этого Кирдыкто при посредничестве Ужаровой на Запад передавались – передавались, разумеется, за хорошее вознаграждение – ценнейшие разработки отечественной науки, многие из которых составляли государственную тайну.

Конечно же, Лошаков и Ужарова быстро договорились и выработали план совместных действий по отстранению Михаила Юрьевича от работы в Университете. Первая часть плана предполагала поручение Михаилу Юрьевичу научной конференции, которой много лет подряд занимался один из близких друзей Ужаровой профессор Козак. Результатом его усилий явилось то, что конференция, изначально представлявшее собой солидное научное мероприятие, быстро выродилась в никому не нужную помойку для бездарных студенческих докладов.

Любовь Ужарова и Геннадий Лошаков, таким образом, были уверены, что Михаил Юрьевич, не имея опыта организации конференций, окончательно провалит порученное ему мероприятие, что будет отличным предлогом для тог, чтобы отказать ему в продлении контракта.

Но Михаил Юрьевич был не только талантливым педагогом и увлечённым своим делом учёным. В процессе подготовке к проведению порученной ему научной конференции он проявил блестящие организаторские способности и совершил невероятное. Вместо того, чтобы, как надеялись Лошаков и Ужарова, отчаяться и опустить руки, Михаил Юрьевич в самые короткие сроки без какой-либо организационной или финансовой помощи сумел подготовить крупнейшее научное мероприятие. Конференция, много лет дышавшая на ладан, словно вдохнула чистого горного воздуха, превратившись из уродливого карлика в прекрасно организованную площадку для ведения плодотворного научного диалога и организации совместных исследовательских проектов.

Умело организованная научная конференция – это старт в будущее науки; это тот трамплин, который позволяет молодым и творческим ребятам влиться в научные коллективы; это плавильный котёл идей, из которого подобно Фениксу, встающему из пепла, вырастают новые парадигмы и открываются новые горизонты знаний.

Разумеется всё это возможно только тогда, когда у истоков конференции стоят бескорыстные, увлечённые люди, готовые работать за идею, не получая и не рассчитывая на материальное вознаграждение. Когда среди участников конференции встречаются пассионарные исследователи и творческие изыскатели, которые подобно брошенным в раствор кристаллам, объединяют вокруг себя научное сообщество, и словно горящие факелы воспламеняют в сердцах ищущих людей огонь духовной силы, ярким светом озаряющий серые будни нашего мира.

И во все времена, во всех городах и странах пассионарные учёные вызывали ненависть и страх у безликой массы обывателей, бездарностей, которые, чувствуя свою убогость, всегда, всеми силами своих мелких душонок желали погибели великим гениям и бескорыстным героям. Ибо сознавали, что пока живёт и творит хотя бы один из этих беззаветно преданных своему делу людей, наука и образование не умрут, и вечный огонь Истины будет светить путеводной Вифлеемской звездой в непроглядном мраке невежества.

Такой поворот событий совершенно не устраивал руководство вуза, получившее задание от самых высоких министерских чинов любыми средствами скомпрометировать и отстранить от работы Михаила Юрьевича. Лошакову его высокопоставленными родственниками было сделано внушение, а Любовь Александровну долго по-всякому запугивали, а в назидание и для примера упекли за решётку её коллегу по научным проектам профессора Кампотова, который писал оттуда Ужаровой длинные письма о своей тяжёлой судьбе невинно осуждённого казнокрада.

От страха Ужарова стала выпивать больше обычного, приходила на работу только к полудню, распространяя вокруг себя ароматы кислого перегара.

Лошаков же, который ни во что не ставил даже ректора Университета и свободно позволял себе хамить проректорам и деканам, вдруг стал испытывать прямо-таки животный ужас в присутствие Михаила Юрьевича. И странно было видеть, как при случайной встрече с Михаилом Юрьевичем в узких переходах Технологического университета Лошаков, не смея пройти мимо, начинал метаться всем своим большим, жирным телом, пока не находил какую-нибудь дверь или иное подходящее по размеру отверстие, куда сразу же прятался, потея от страха.

***

Михаил Юрьевич не был наивным человеком… Много лет изучая технологии и методы информационной войны, моделируя поведение человека и общества, подвергающихся воздействию манипуляции сознанием, и сам являясь разработчиком новых методик противодействия самым изощрённым техникам зомбирования личности, Михаил Юрьевич более, чем кто-либо из его коллег был осведомлён о реальном положении вещей в системе науки и образования.

Его учитель – один из самых крупных учёных своего времени, знаменитый академик Евгений Александрович Файдышевский, был автором нескольких революционных гипотез и открытий, на основе которых разработал новую научную парадигму, позволяющую совершить качественный скачок в понимании структуры и законов нашего мира. Теории академика Файдышевского впервые позволили органично учитывать и самые передовые достижения современной науки, и опыт древних цивилизаций, накопленный в течение многих тысячелетий, которым в последнее время столь незаслуженно пренебрегали.

Рис. 10. Афинская школа. Фрагмент. Raffaello Santi, 1510–1511 гг.

Евгений Александрович всячески поддерживал и научные конференции, организуемые Михаилом Юрьевичем, давая ценные советы по организации и приезжая делать доклады на пленарных заседаниях. Доклады, которые традиционно вызывали всеобщий интерес и долгие кулуарные обсуждения.

Итак, как было сказано, Михаил Юрьевич прекрасно понимал, что определённые круги, наделённые властью и имеющие железную поддержку «наверху», пользующиеся прикрытием со стороны правоохранительных органов, заинтересованы в его увольнении, и даже не просто в увольнении, а в компрометации. С тем, чтобы и в другом месте у Михаила Юрьевича не было бы возможности заниматься наукой и педагогикой.

Но Михаил Юрьевич недооценил всю мощь, которую успела накопить армия предателей, прочно засевших на всех уровнях властных структур. А также и то, что после стольких лет жестоких гонений из коллективов научных и педагогических работников убраны самые талантливые и порядочные люди, а те, кто остался, запуганы до такой степени, что не осмелятся сказать ни одного слова против самого дикого и абсурдного распоряжения начальства.

И Михаил Юрьевич не послушался советов своих немногих друзей, которые в один голос говорили о бесполезности в одиночку бороться с монстром тотальной коррупции и всеобщего соглашательства, продолжив активную работу по подготовке новых, ещё более успешных конференций. Продолжал он проводить и дополнительные, неоплачиваемые занятия с отстающими студентами, так раздражающие его коллег по кафедре вычислительной математики.

И реакция последовала. Видя, что усилия руководства Университета не приводят к значимым результатам, к делу подключили органы, название которых в обществе произносят не иначе как шёпотом, и оглядываясь по сторонам.

Однажды в погожий майский день Михаилу Юрьевичу позвонил вежливый молодой человек, который предложил встретиться и обсудить вопросы, касающиеся проблем Михаила Юрьевича по Технологическому университету. Михаил Юрьевич согласился, ибо от предложений сотрудников данной организации отказываться не принято. И подъехал по указанному молодым человеком адресу…

VI

Сергей Сергеевич замолчал, бессмысленно глядя в рыжий, облупившийся потолок широко открытыми, немигающими глазами. Сидевший рядом врач дёрнулся всем телом, содрогнувшись от внезапно наступившей тишины, как от удара бичом. Машинально пощупав стиснутое бинтом запястье Сергея Сергеевича и не найдя пульса, врач нахмурился, потом засмеялся хриплым каркающим смехом и произнёс:

— Очень, очень занимательная история. У меня шурин служит доцентом в Государственном психологическом университете, так всё жалуется, что их заставляют публиковать статьи в зарубежных журналах. Причём за свой счёт. А у него зарплата в два раза меньше, чем цена одной статьи… Да, так шурин специально устроился по совместительству психологом в детский сад, и все заработанные там деньги изводит на свои статьи. Так и держится…

И доктор снова засмеялся, затем вдруг стал серьёзным и сказал:

— А Вы, Сергей Сергеевич, то есть Михаил Юрьевич, не бойтесь и продолжайте. У меня через час обед, а я бы хотел дослушать эту Вашу историю до конца.

Сергей Сергеевич, не сводя, остекленевших глаз с потолка, продолжил свой рассказ…

***

Михаил Юрьевич вошёл в комнату, куда его пригласил позвонивший ему молодой человек. Комната была практически пуста, только посередине стоял продолговатый стол и по обеим сторонам его два одинаковых металлических стула. Стены помещения были выкрашены однотонной матовой краской, а окна наглухо закрывали солнцезащитные жалюзи.

Рис. 11. Арест пропагандиста. И.Е. Репин, 1880–1889, 1892 г.

— Садитесь, пожалуйста, — молодой человек приятной наружности, одетый аккуратно, но просто, указал Михаилу Юрьевичу на один из стульев, а сам сел на противоположный, — меня зовут Павел Павлович.

При этом Павел Павлович мельком показал развёрнутое удостоверение, так, что Михаил Юрьевич не успел разобрать, что там написано.

— Михаил Юрьевич, — Павел Павлович говорил нарочито дружелюбно, даже доверительно, и, казалось, что беседуешь с хорошо знакомым тебе человеком, коллегой, с которым можно обсудить самый деликатный вопрос, — Михаил Юрьевич, расскажите подробно всё, что Вам известно о реальном положении дел в Технологическом университете. До нас давно уже доходит информация, что там всё очень плохо. А Вы – патриот, и не откажетесь нам помочь. Мы с Вами вместе будем работать и выведем ректора и его приближённых на чистую воду.

Михаил Юрьевич, разумеется, заметил уловку своего собеседника, почувствовав фальшь в его голосе и манере держаться, однако, думая, что это хоть как-то поможет разрешить сложившуюся в Университете ситуацию, не подал вида и обстоятельно изложил всю имеющуюся у него информацию.

Павел Павлович очень внимательно и с сочувствием слушал рассказ Михаила Юрьевича, иногда задавая наводящие вопросы. Однако, когда Михаил Юрьевич закончил, Павел Павлович ни одним словом не показав, что услышанные факты о многочисленных преступлениях руководства Технологического университета ему интересны, сказал, что хотел бы привлечь Михаила Юрьевича к работе по добыванию сведений о финансовых махинациях ректора.

Михаил Юрьевич заметил на это, что самое важное, по его мнению, не воровство начальством государственных денег, а уничтожение уникальных научных направлений, разрушение системы образования, травля заслуженных учёных и педагогов, а также передача за рубеж ценнейших и секретных сведений по ядерным исследованиям. На это последовал лаконичный ответ, что на самом деле дела обстоят немного не так, как представляется Михаилу Юрьевичу, и, в конечном счёте, всё решают деньги. И опять попросил помочь раздобыть сведения о расходовании средств не по назначению.

Михаилу Юрьевичу стало противно. Он отказался, сказав, что подобная работа ему не подходит, так как он привык заниматься научными исследованиями, материями отвлечёнными и несколько оторванными от бытовых мелочей. Павел Павлович не настаивал, и расстались они вполне по--дружески.

Однако через некоторое время Павел Павлович снова позвонил Михаилу Юрьевичу и попросил, попросил не официально – как друг, помочь ему посчитать количество новых стульев и штор, закупленных Технологическим университетом для обустройства актового зала. Отказаться от просьбы, высказанной в таком товарищеском тоне, было нелегко, и Михаил Юрьевич поддался на уговоры. Разумеется, эта просьба не была последней.

Вскоре Павлу Павловичу понадобился отчёт о нарушениях в учебном процессе кафедры вычислительной математики, а затем и всего вуза в целом. И опять Михаил Юрьевич выполнил поручение навязавшегося ему «друга».

Время шло, и с каждым месяцем росло число просьб и поручений Павла Павловича. Некоторые «просьбы» уже сопровождались словами «в обязательном порядке», «срочно» и им подобными. Теперь Михаил Юрьевич тратил на выполнение заданий Павла Павловича почти всё свободное от занятий со студентами время. Михаил Юрьевич забросил научные изыскания и даже перестал обращать внимание на нарастающую напряжённость его собственного положения в Технологическом университете.

А ситуация становилась прямо-таки катастрофической. Михаила Юрьевича уже без стеснения лишали положенных премий, наполовину сократили отпуск, отнимали часы учебной нагрузки.

Ещё не совсем потерявшие совесть коллеги Михаила Юрьевича испуганным шёпотом предупреждали, чтобы он подыскивал себе новую работу, так как руководство вуза фабрикует компромат и на очередном прохождении конкурсного отбора готовится крупный скандал, в результате которого планируется не только отказать Михаилу Юрьевичу в продлении контракта, но и испортить ему репутацию как учёному и педагогу. Коллеги хором советовали Михаилу Юрьевичу заранее подать заявление об уходе и прекратить заниматься научными проектами. А наиболее осведомлённые заявляли, что его делом уже занимаются «люди в погонах», которые запросто могут так подтасовать факты, что Михаил Юрьевич окажется под судом.

Рис. 12. Суд Синедриона. «Повинен смерти». Н.Н. Ге, 1892 г.

Михаил Юрьевич был упрям. Если он считал себя правым, то никакая угроза, мнимая или реальная, не могла сбить его с выбранного им пути. Кроме того, Михаил Юрьевич был крайне нетерпим к людям, которые, так или иначе, мешали его делу. Своей агрессивной манерой вести дискуссию, а также отказом слушать чьи бы то ни было советы Михаил Юрьевич оттолкнул от себя даже тех, кто при других обстоятельствах мог бы выступить в его поддержку. Да Михаил Юрьевич и не просил помощи, он не привык работать в команде и рассчитывал исключительно на себя.

А Павел Павлович, тем временем, продолжал давать Михаилу Юрьевичу одно задание за другим и делал вид, что не замечает нависшей над ним опасности. Когда же Михаил Юрьевич прямо говорил о том, что буквально через два-три месяца состоится заседание кафедры, где ему откажут в продлении контракта, Павел Павлович заявлял, что ректор не успеет уволить Михаила Юрьевича, так как его самого к этому времени уже снимут с должности, а то и посадят за решётку.

Чтобы поддерживать у Михаила Юрьевича интерес к выполнению поручений и отвлечь его от проблем в Технологическом университете, Павел Павлович в электронной переписке представлялся то товарищем Исаевым, то Глебом Жегловым, то знаменитым Мухтаром. Михаил Юрьевич также получил шпионский псевдоним: теперь все свои письма он должен был подписывать как Рене Декарт.

***

Однажды Павел Павлович назначил Михаилу Юрьевичу очередную встречу прямо у дверей Технологического университета. Михаил Юрьевич не спеша шёл по длинному коридору, чтобы к установленному времени оказаться на крыльце, как вдруг впереди среди толпы студентов заметил характерный свиноподобный профиль Геннадия Станиславовича Лошакова, а рядом с ним знакомую фигуру Павла Павловича. О чём-то оживлённо беседуя, они подошли к выходу из Университета, вполне по-дружески пожали друг другу руки и распрощались: Лошаков направился к лифтам, а Павел Павлович вышел на улицу.

В тот раз Павел Павлович, сидя в тихом сквере под липами, рассказывал Михаилу Юрьевичу об имеющихся у ректора нескольких огромных квартир, приобретённых на ворованные государственные средства, о земельном участке, размером с футбольное поле, на котором ректор собирался построить себе новую дачу. Михаил Юрьевич делал вид, что внимательно слушает своего собеседника, а сам, глядя на весело купающихся в запятнанной Солнцем пыли растрёпанных воробьёв, думал о том, что продолжая иметь дело с этим улыбчивым и чересчур дружелюбным человеком, он только позволяет навязать себе именно такую линию поведения, о которой могли только мечтать его самые заклятые враги.

И снова Михаил Юрьевич не нашёл в себе силы прекратить всякие отношения с Павлом Павловичем и действовать, сообразуясь с реальной обстановкой. Зная о том, что люди, подобные Павлу Павловичу, являются продолжением той самой силы, которая хочет устранить его самого, что Павел Павлович обсуждает свои планы с Лошаковым, Михаил Юрьевич не свернул с пути, заведомо обречённого на провал.

Михаил Юрьевич не смог бы сказать, что именно заставляет его сотрудничать с Павлом Павловичем. Михаил Юрьевич видел его суть: она была проста как старые деревенские счёты. Фальшивая маска интеллигента, радеющего за образование и науку; неумело маскируемые попытки заинтересовать собеседника, используя штампы из набивших оскомину фильмов; да упорная и явно заученная манера имитировать приторно-дружеские отношения – вот и весь нехитрый арсенал Павла Павловича, за которым ясно читался его посредственный интеллект и довольно примитивные запросы.

Но было что-то ещё… И это что-то назвать было также трудно, как запечатлеть на холсте бесконечную изменчивость солнечных бликов на морской пене. Магия Власти и ощущение сопричастности к таинству вершения Судеб, сладость Посвящения и гордость Хранителя секретов. Всё вместе, и ничто в отдельности, ускользающий и необыкновенно притягательный Архетип, пьянящий, туманящий голову, влекущий, подобно горящему костру, приманивающему мириады ночных бабочек, летящих на яркое пламя и гибнущих в его жарких объятиях.

Слишком долго находился Михаил Юрьевич под чарами этого отравленного ядом безумия. Это был уродливый, демонический театр абсурда, где невидимые кукловоды, дёргая за нитки, заставляя безвольно висящих кукол корчиться в диком танце, а те, в свою очередь, повинуясь малейшему движению нитей, тянули за нити, множество кукол второго ряда… И Павел Павлович, приплясывая и дёргаясь в последнем ряду чудовищной буффонады, мог вызывать только омерзение смешанное с жалостью. Но связанный тысячами нитей с теми сущностями, что стояли за этой безумной вакханалией, он в то же время нёс в себе частичку абсолютной, тотальной и потому такой притягательной Власти…

***

Спектакль неизбежно приводит к финалу, и также неотвратимо продвигалось к развязке дело Михаила Юрьевича.

Проректору по образованию Технологического университета, неопределённого возраста человеку мерзкой наружности с физиономией потомственного лакея – звали его Александр Алексеевич Мордин – поручили задним числом урезать рейтинг Михаила Юрьевича, сфабриковав поддельную документацию.

Лошаков по предварительному сговору с деканом факультета информационных технологий Иваном Игоревичем Карповым состряпал гнусный донос, который и направил господину Карпову. В доносе говорилось, что Михаил Юрьевич организовывает подозрительные мероприятия, не согласовывая их с руководством, злоупотребляет своим членством в НСМУС, что он, Лошаков, просит декана принять меры по пресечению предосудительной деятельности Михаила Юрьевича.

Одновременно Лошаков разослал эту низкую клевету по электронной почте всем членам НСМУС, а затем позвонил по телефону Михаилу Юрьевичу и, угрожая своими связями, требовал прекратить всякую деятельность по организации конференций. Правда, после этого, сам испугавшись своих слов, повесил трубку, не дождавшись ответа Михаила Юрьевича.

Рис. 13. Голгофа. Н.Н. Ге, 1893 г.

Коллегам же Михаила Юрьевича по кафедре вычислительной математики доходчиво объяснили, что тех, кто на предстоящем конкурсном отборе будет голосовать за Романова, уволят с волчьим билетом и навсегда испортят карьеру.

И в это же самое время исчез Павел Павлович. То есть, может быть, он где-нибудь и находился, но Михаил Юрьевич, который собирался рассказать Павлу Павловичу насколько обострилась ситуация в Технологическом университете, не мог ни дозвониться до него по телефону, ни получить ответ по электронной почте.

Зато появился Михал Михалыч. Представившись закадычным другом Павла Павловича, он, активно используя подростковый жаргон, пытался убедить Михаила Юрьевича в необходимости подписать какие-то документы. Один раз Михал Михалыч даже приехал к дому Михаила Юрьевича на новенькой наглухо затонированной машине, стоившей дороже, чем трёхкомнатная квартира в престижном районе. Тогда, включив дальний свет фар, очевидно пытаясь помешать сфотографировать свою размалёванную рыжей краской бороду, Михал Михалыч битый час стоял около машины и, неумело претворяясь честным простоватым служакой, уговаривал Михаила Юрьевича сесть к нему в машину и поставить подпись на привезённых с собой бумагах. Михаил Юрьевич терпеливо выслушал длинный монолог назойливого собеседника, а затем, отговорившись делами, вынудил Михал Михалыча уехать обратно, так и не выполнив неизвестно кем данного ему поручения.

VII

В просторной студенческой аудитории за обшарпанными ученическими столами, покрытыми изречениями многих поколений студентов Технологического университета, сидели преподаватели кафедры вычислительной математики. За отдельным, ещё более обшарпанным лекторским столом сидела, тупо уставившись на облупленную столешницу заплывшими, свиными глазками, заведующая кафедрой Любовь Александровна Ужарова. Михаил Юрьевич знал, что там, куда сейчас так пристально смотрела заведующая, нацарапано иголкой от циркуля следующее четверостишие:

Вы нюхали розы?
А я на них срал!
Стране нужны паровозы,
Стране нужен металл!

«А нынешним студентам всё равно, нужны или нет стране какие-то паровозы», — подумал Михаил Юрьевич, — «Кстати, и на розы им тоже плевать: не нюхают они розы! Они теперь любуются только розами из пикселей монитора мобильного компьютера. Хотя нет, не так. Не любуются, а просматривают, пролистывают… Смотрят, но не видят; замечают, но не осмысливают; читают, но не воспринимают… Не чувствуют, не живут – просто существуют, отмеряя время километрами прокрученных социальных сетей. И не осознают, что сами давно уже находятся в сетях, в сетях иллюзорной действительности, в мире муляжей и симулякров, в виртуальном пространстве одноразовых стаканчиков и пластиковых бургеров…»

Рис. 14. Распятие. Н.Н. Ге, 1892 г.

Михаил Юрьевич вдруг ощутил себя чужим в удушливом, абсурдном мире всеобщего помешательства. Окружающие Михаила Юрьевича коллеги, большинство из которых были гораздо старше его, являлись частью этого нового мира, они сумели трансформироваться и стать элементарными частицами, составляющими уродливое целое настоящего. И это Целое, пусть отвратительное и деградировавшее до уровня примитивных животных сообществ, обладало способностью поддерживать себя, отторгая и уничтожая всё чужеродное, угрожающее его существованию. И Михаил Юрьевич был как раз тем самым чужеродным элементом, не вписывающимся в установленные правила Целого. И не заговор «сильных мира сего» был движущей силой войны против Михаила Юрьевича, а сама система, лежащая в основе Целого и пронизывающая собой все его составные части, боролась за своё существование, стремясь во что бы то ни стало растоптать дерзкого смельчака, осмелившегося не подчиниться тысячеглавому монстру массовой культуры и общества глобализации.

Михаил Юрьевич почему-то вспомнил ещё одно четверостишие, чёрным маркером написанное на порыжевшей от времени стене университетской уборной:

Если ты насрал, зараза,
Дёрни ручку унитаза.
Если нету ручки той,
То смахни гавно рукой!

Размышления Михаила Юрьевича были прерваны Ужаровой, которая невнятным, заикающимся голосом произнесла:

— А теперь послушаем отчёт одного из кандидатов на должность преподавателя нашей кафедры, Романова Михаила Юрьевича. Пожалуйста, Михаил Юрьевич.

Выйдя на середину аудитории, Михаил Юрьевич начал рассказывать о полученных им результатах за последние три года работы на кафедре вычислительной математики. Результатов было много, и отчёт растянулся минут на двадцать. Михаил Юрьевич говорил и видел, что никто его не слушает: большинство преподавателей делали вид, что занимаются посторонними делами, кто нервно копался в своём портфеле, кто без толку перелистывал тетрадь. Некоторые откровенно ухмылялись, зная, что конкурсный отбор – это просто фарс, суд Линча, на котором будет вынесен заранее утверждённый приговор.

Когда Михаил Юрьевич закончил, Ужарова, с трудом оторвав от стула свою жирную, обрюзгшую тушу, сказала, что Михаил Юрьевич очень плохо готовит студентов, которые пишут на него одну жалобу за другой; что в силу своей низкой квалификации Михаил Юрьевич не может уложиться в отведённое для занятий время и потому заставляет студентов приходить на дополнительные занятия; что он, тем самым, вынуждает других преподавателей работать за себя и принимать контрольные у двоечников; что, наконец, Михаил Юрьевич завалил порученную ему научную конференцию. Поэтому, она, Любовь Александровна Ужарова, будет голосовать против кандидатуры Романова.

Чем абсурднее выдвинутые обвинения, тем сложнее дать на них достойный ответ. Михаил Юрьевич предполагал, конечно, что перед голосованием против него будет озвучен заранее сфабрикованный компромат, но здесь не было компромата – были лишь обвинения, причём такие, которые переворачивали с ног на голову все реальные факты и не сопровождались, да и не могли сопровождаться, ни малейшими обоснованиями. Это была такая ложь, любые возражения против которой будут выглядеть дико и неуместно. И прежде, чем Михаил Юрьевич сумел собраться с мыслями и придумать хоть какой-нибудь подходящий ответ, встал и попросил слова один пожилой профессор, уже много лет работавший на кафедре вычислительной математики и даже одно время исполнявший обязанности заведующего.

Это был Александр Вадимович Дурелуа. Буквально несколько дней назад этот Дурелуа вызвался подписать бумагу в поддержку Михаила Юрьевича, причём Михаил Юрьевич, который не хотел создавать проблемы своим коллегам, предупредил Александра Вадимовича, что такая подпись может негативно отразиться на карьере профессора. Дурелуа бодрым голосом ответил, что неприятности он как-нибудь переживёт.

Михаил Юрьевич, правда, припомнил некоторые слухи, ходившие в Технологическом университете. Поговаривали, что Дурелуа, которого в раннем детстве подкинули в детский дом, в годы Великой войны вместе с другими детьми был эвакуирован и в безопасности пережил трудные фронтовые годы. А затем, играя с приютскими мальчишками в руинах разбитого снарядом дома, нашёл запятнанный кровью старый партизанский дневник безвестного мальчика, служившего подрывником в партизанском отряде.

Рис. 15. Совесть. Иуда. Н.Н. Ге, 1891 г.

Дурелуа взял себе и дневник, и фотографии, а затем выдал их за свои. И воспользовавшись легендой своего якобы геройского партизанского прошлого, вне конкуренции поступил в институт и сделал себе блестящую карьеру.

Михаил Юрьевич вспомнил также, как пару лет назад после концерта, посвящённого годовщине Великой Победы, профессор Дурелуа, болтая с кем-то в коридоре Технологического университета, со смехом упомянул, что в показанных на концерте партизанских фото на самом деле изображён не он.

И вот теперь Александр Вадимович Дурелуа, взяв слово, нарочито грустным голосом произнёс, что Михаил Юрьевич обманул его доверие, поймал его в коридоре, специально выбрав момент, когда он спешил на лекцию, и буквально заставил поставить подпись на какой-то бумаге. И только впоследствии – тут голос Александра Вадимовича стал ещё более грустным – он узнал, что это была подпись в поддержку Михаила Юрьевича. Кроме того, он на днях узнал, что Михаил Юрьевич, оказывается, мешает работать уважаемой Любови Александровне, что, конечно, совершенно недопустимо и недостойно. И он, разумеется, будет голосовать против переизбрания Михаила Юрьевича.

Все присутствующие на заседании кафедры преподаватели прекрасно знали, что на их глазах одного из коллег, с которым они работали вместе добрый десяток лет, поливают грязью и делают это с откровенным цинизмом и уверенностью в полнейшей безнаказанности. И всё же никто не осмелился заявить о столь неслыханном нарушении процедуры конкурсного отбора и попрании самых основных прав человека, без которых любой коллектив превращается в озверевшее стадо диких животных, готовых в любой момент перегрызть горло своему ослабевшему соплеменнику.

Всё, что делает человека Человеком, было забыто. Люди, которые в силу своего положения в обществе, должны были исповедовать самые передовые идеи Гуманизма и Свободы, Духовности и Любви, которые своим примером должны одушевлять молодое поколение на великие свершения и интеллектуальные подвиги, в одно мгновение перешагнули ту грань, что отделяет благородную, возвышенную личность от опьяневшего от крови дикаря, разбивающего каменным топором голову поверженного врага и пожирающего его мозг. В маленькой студенческой аудитории под негромкое потрескивание люминесцентных ламп за считанные минуты группа цивилизованных педагогов деградировала в первобытное состояние, для перехода из которого к гуманистическому обществу потребовались миллионы и миллионы жизней.

Всё было кончено. Михаил Юрьевич был отстранён от педагогической и научной деятельности, а присутствующие при этом люди получили несмываемое пятно позора и, вообще говоря, потеряли почётное право называть себя Человеком.

VIII

Руки Сергея Сергеевича дёрнулись вверх с такой силой, что из-под стягивающих их бинтов брызнула кровь, а металлические прутья койки издали жалобный стон. Его тело выгнулось в дугу, голова запрокинулась, изо рта пошла розовая пена.

Врач, сидевший у изголовья Сергея Сергеевича, вскочил на ноги, с грохотом опрокинув отлетевший в сторону стул, и бросился к кнопке вызова санитаров. Однако кнопка под трясущимися пальцами доктора не хотела нажиматься. Оставив её в покое и схватив из стоявшего рядом шкафа шприц и ампулу, врач бросился обратно к Сергею Сергеевичу и, встретив взгляд мёртвых, остекленевших глаз, отшатнулся, выронил шприц и с зажатой в руке ампулой тяжело опустился на прикроватный столик. Хрустнули лежавшие на столе пузырьки и использованные ампулы, но врач не заметил этого, он не отводил взор от застывшего в дьявольской маске лица Сергея Сергеевича.

Несколько минут в палате царила мёртвая тишина, даже капли из прохудившегося потолка не падали в заржавленный таз. Затем к ужасу доктора из стиснутых, покрытых ошмётками окровавленной пены челюстей Сергея Сергеевича послышался сдавленный голос. Сергей Сергеевич продолжал свой рассказ…

***

Михаил Юрьевич возвращался домой. И с каждым шагом, с каждым пройденным метром росла ярость, диким, первобытным существом заполонявшая собой всю суть Михаила Юрьевича. Михаил Юрьевич ощущал себя в виде наэлектризованного облака, которое разрасталось, становилось чернее, закручивалось в гигантскую клубящуюся воронку, пронизанную ослепительными зигзагами молний.

Рис. 16. Избиение женихов Пенелопы возвратившимся Улиссом. В.В. Верещагин, 1861-1862 гг.

Нет, не Павел Павлович и не Михал Михалыч вызвали столь неистовую ненависть Михаила Юрьевича. Они, будучи безвольными, неудачно сделанными марионетками, лишёнными какого-либо выбора в силу своего положения, вызывали лишь брезгливое отвращение. В отличие от тех, кто, обладая полной свободой, сделали осознанный выбор т добровольно исполняли гнусные обязанности палачей. Руками которых десятки заслуженных педагогов и талантливых учёных были оскорблены, оплёваны и обречены на жалкое полунищее существование.

Михаилу Юрьевичу хотелось подобно герою одного великого романа взять тяжёлый плотницкий топор и его железным обухом изо всей силы ударить по заплывшему жиром свиному затылку Любови Александровны Ужаровой, а затем, перевернув топор остриём, зарубить как откормленного к осени борова Геннадия Станиславовича Лошакова, затем… Впрочем, Михаил Юрьевич знал, что он не сделает этого и, осознание сего непреложного факта ещё более накаляло его безумную ярость.

Но более всего – и это было поистине удивительно и странно – Михаил Юрьевич ненавидел сам Технологический университет, его длинные уродливые коридоры, душные аудитории, невыносимо жаркие летом и дышащие ледяным холодом зимой, его стены и потолки, лестницы и лифты. И подходя к дому, Михаил Юрьевич уже знал, что он будет делать. Он решил…

IX

Ослепительный Свет вспыхнул в глазах висящего вниз головой человека. Вспыхнул и тут же погас, но и этого мимолётного мгновения было достаточно, чтобы сияние Света высветило из Тьмы каждую чёрточку, каждый самый мелкий и ничтожный атом пространства.

Всё стало видимым в этот ускользающий миг: гигантские планеты и крошечные одноклеточные бактерии; кипящая в жерле вулкана лава и шипящая на сковороде куриная ножка; рай и ад; боги и демоны; голодные духи, жалобно воющие в безводной, дикой пустыне, и бегущие среди «белого безмолвия» волки. Всё, что ни есть живого или мёртвого, плохого или хорошего, всё явилось перед взором висящего человека.

И ещё человек увидел жуткого, омерзительного монстра, похожего одновременно и на гигантского спрута, и на доисторическую рептилию. И было у монстра бесчисленное количество голов, рук, ног, хвостов и щупалец, в беспорядке торчавших из меняющего очертания тела. Тянулись жадные, липкие щупальца, тянулись, чтобы высунувшись из пространства охватить слабые души людей, оплести, опутать, по каплям вытянуть из них жизненные силы.

Рис. 17. Сатурн, пожирающий своего сына. Francisco Jose de Goya y Lucientes, 1819-1823 гг.

И увидел человек разверстую душу самого монстра: не было там ничего, кроме безмерной, неизбывной похоти. Не ведомы монстру ни жалость, ни благородство – только неутолимый голод определяет всю суть его. И горе тому, кто прельстился сладкой отравой, исходящей от частей тела монстра, от его смрадного дыхания: иссушится душа того человека, оскудеет ум, и станет он безвольным и покорным рабом, начнёт совершать мерзкие, противные подлинной человеческой природе дела, добывая живую кровь для ненасытной утробы монстра.

И во имя сего богопротивного занятия, станут те люди соблазнять и губить невинные души беззащитных агнцев, а тех, кто осмелится восстать против демонического спрута, кто осознает его адскую силу и станет сражаться против неё, будут бояться и ненавидеть.

Понял человек, что не тот путь избрал он, пытаясь сражаться с многочисленными врагами своими. Ибо были они рабами монстра, ему молились и поклонялись, во имя его вершили свои грязные дела. И глумился монстр, видя сколько сил и трудов тратит человек, чтобы уничтожить рабов его, которых не жалел он, ибо служили они лишь до тех пор, пока могли наполнять кровью пасть монстра, а затем пожирал он рабов своих, и вопли их терзали пространство и мешались с хрустом костей их на зубах монстра.

Осознал человек, что невольно стал он союзником монстра, вдохнув его навевающей дурной сон отравы. И стал человек подобно глупцу, что срезает колючие листья сорняков, растущих от этого всё пышнее и выше, вместо того, чтобы мощным ударом лопаты подрубить вредоносный корень…

***

Судорога пробежала по телу висящего вверх ногами человека. Его руки дёрнулись, разорвав рубашку, и повисли бессильно подобно ветвям растущей у реки плакучей ивы. Сделав над собой усилие, человек прижал подбородок к груди и посмотрел вверх, где сквозь густую, душистую листву, выглядывали ярко мерцающие звёзды.

Голова кружилась, но ум человека работал на удивление ясно и чётко. Размяв затёкшие кисти рук, человек, цепляясь за одежду, согнулся и зацепился за толстую ветку, к которой был привязан. Затем, подтянувшись, человек залез на ветку верхом и осторожно развязал стягивающий ногу узел.

Добравшись до ствола дерева, человек обхватил его руками и сидел так до тех пор, пока все его онемевшие члены снова не обрели подвижность, а голова не перестала кружиться.

После этого человек, не спеша, спустился по стволу на землю. Высокое, чёрное здание мрачно стояло перед человеком недвижимой громадой. Висевшая в звёздном небе щербатая луна мягко лила свой серебряный свет на обгоревшую вывеску над парадным входом, на которой уже нельзя было различить ни одной буквы.

В воздухе стоял тяжёлый запах гари, однако огня нигде не было видно. Улица, в обе стороны убегавшая от человека была пуста, только издалека эхом доносились пьяные голоса запоздалых гуляк.

Рис. 18. Летняя ночь на пляже. Edvard Munch, 1903 г.

Человек стоял неподвижно и смотрел на громоздившееся в темноте здание. Он не испытывал более ни ярости, ни сжигающей душу ненависти: всё сгорело дотла в обжигающем вихре колдовского пламени. Человек стоял, стоял до тех пор, пока небо с восточной стороны не побледнело, и потухшие звёзды не растворились в белёсых, обманчивых сумерках летней ночи.

Гулко и звучно запел проснувшийся соловей. Человек повернулся и, не оглядываясь, пошёл прочь от чёрной тени лавиной падавшей от нависавшей скалы здания.

Лунный серебристый свет струился по асфальту, растекался множеством жемчужно-белых ручейков. Человек шёл, а перед ним бежали, ветвились и соединялись в томительно-сладких объятиях вымощенные лунным нектаром дорожки. Они уходили вдаль, расплываясь в сереющих космах предрассветного тумана.

Лунные дорожки манили человека, и он впервые за много месяцев почувствовал упоительный, кружащий голову и зовущий идти всё вперёд и вперёд вкус Свободы. И человек шёл, шёл, не оглядываясь, медленно погружаясь в таинственный, мерцающий полумрак, пока не исчез, сокрытый обманчивым покровом серебряных лунных сумерек.

© Международный Институт Ноосферы. Дмитрий Рязанов. 2019.